гостевая книга

email:

theatr-skazok@yandex.ru

 

Катерина Нистратова

Локи, кормчий Нагльфара

Прядь о наиважнейшем у асов
Песнь о Рунном Круге
Сага о ётунах из Хьяутгарда (I)
Прядь о ристании Тьяльви
Сага о ётунах из Хьяутгарда (II)
Прядь об ученичестве Ганглери
Прядь о поездке Нанны
Сага о ётунах из Хьяутгарда (III)
Песнь о начале мира (ваны)
Прядь о деяниях Фрейра
Прядь о Браги и поэзии
Сага о ётунах из Хьяутгарда (IV)
Прядь о клятве вещей
Прядь о колдовстве Фрейи
Песнь о начале мира (ётуны)
Сага о ётунах из Хьяутгарда (V)
Прядь о возвращении Ода
Сага о ётунах из Хьяутгарда (VI)
Прядь о потере руны

Песнь о прорицании вёльвы
(в планах)

Продолжение следует

Прядь о наиважнейшем у асов

Месяц рос, и полнился, и вслед за тем шел на убыль, отсчитывая время, кое провел я в асгардских землях, но потерял я счет новолуньям, ибо так глубока мудрость Браги, что не измеришь ее лунами и летами. Потому не могу я сказать наверняка, сколько лун или лет минуло, прежде чем начались те события, о которых намерен я вести рассказ. Скажу лишь, что, вернувшись после всего в Мидгард, в свой дом на берегу фьорда, нашел я жену свою седой, а сыновей женатыми, и земля моя была унаследована ими по закону, поскольку меня сочли давно и безвестно умершим. Однако мудрость, обретенная мною в Асгарде, стоила много больше утраченного, и до последнего дня своего под солнцем не устану я благодарить за нее светлейшую Идунн асинью, Браги скальда, всемудрейшего Одина и других асов Рунного Круга. Да придадут они мне сил и отваги изложить с правдивою точностью все увиденное и услышанное, дабы не соврать ни в чем и не переменить ни слова!
Тем же, кто станет трудиться прочесть сие, скажу: чтобы уразуметь, важными или нестоящими следует считать те или иные происшествия, нужно многое знать об асах, ибо новичка смущает и ужасает несхожесть узнанного с тем, к чему привык он в тесном и немудрящем Мидгарде. Нельзя, однако ж, выпустить из виду, что деяния асов и в самомалейшем славны и величественны, и равны они по значению движению солнца и сотрясению гор и почвы. К примеру, проказы Локи аса, удивляющие бессмысленностью и мелочной неценностью, держат на дне своем глубокий смысл, от невежд сокрытый. Впрочем, дела Локи и более того глубоки, до двух, пожалуй, смыслов достигая, так что и асам не вдруг стали они прозрачны, как о том будет рассказано.
Наиважнейшее же, что следует сказать об асах, заключается в рунном таинстве вопрошания, когда великие садятся на каменные троны, в неизменном порядке, один за другим. Священное это таинство происходит у корней ясеня Иггдрасиль, в середине мира. Асы выезжают из врат Асгарда и мчатся туда по мосту Биврёст словно молнии. Зрелище сие не подобно ничему из виденного мною в Мидгарде, и прекрасней его невозможно придумать. И в первый раз, и в другой, и в последний повергался я в такой восторг и возносящее благоговение, что осталось мне просить лишь об одном: чтобы в миг, когда мое последнее дыхание вылетит из тела, встретило бы оно на своем пути блистающую вереницу асов на радужном мосту.
- Выйди к Вратам Асгарда, Ганглери, и стань при дороге - так тебе будет лучше видно, - посоветовала мне Сьёвн, служанка Идунн, девица насмешливая, но с нравом сочувственным. Сама она никуда не пошла, отговорясь стряпенным многодельем, и осталась при котлах и жаровнях. Я же ни разу не пожалел, что последовал ее совету, хотя от Гимле до Врат дорога длинна и изломчива.
И видел я собственными глазами, как мчится на колеснице Фрейя, ванская дева, и горят на ней золотой пояс Брисингов, витые обручья и золотой венец в темных ванских власах, и впряжены в ее колесницу кошки, с рыжими пятнами по бокам и огненными глазами. Видел, как Ингви-Фрейр, сын Ньёрда, несется на вепре с золотой щетиной, видел повозку Тора аса, многосильного владыки молота Мьёлльнир, и везут ее козлы, прозвания коих схожи со скрежетом зубовным, а прочие асы скачут на конях, и имена тех коней таковы: Гюллир и Глад, Глер и Скейдбримир, Синир и Сильвринтопп, Фальхофнир, Гисль, Гулльтопп и Леттфети - те кони несут асов под сень ясеня. Впереди же всех скачет Один, отец дружин, на Слейпнире коне, что о восьми ногах, и золотой наконечник его копья Гунгнир блещет словно звезда; опережая Одина, летят вещие вороны и мчатся волки.
И покуда ватага асов еще на дороге, можно углядеть в ней разнообразие - заметить, к примеру, изумруды или ключи на поясе Фригг, светлые локоны Сигюн под вышитым синей нитью капюшоном, железные подковы на башмаке Видара или пришпиленный медной булавкой пустой рукав Тюра. Когда же въезжают великие на радужный мост - все сливается перед взором в сплошное, многоцветное, ослепительное сверкание, видное и внизу, в Мидгарде, как сполохи света в небесах - и ясно теперь, откуда сии происходят.
Однако мало что можно сказать о том, как вершится рунное таинство, потому что никому не дозволено видеть его, кроме Фуллы, служанки Фригг. Фулла носит золотое очелье, и она хранит ларец с рунными плашками и белый льняной плат, и подает их владычице асов Фригг, а та - своему супругу Одину. Князь асов бросает руны на плат, и ложатся они в прихотливом порядке, и если уметь растолковать сей порядок, то постигнешь мир от корней до верхушки. И не был бы Один главнейшим среди асов, если б не умел того, а уменье это далось ему вместе с рунами, в тот час, когда повесился он на суку ясеня Иггдрасиль и пронзил сам себя копьем.
Рунным Кругом сохраняется единение мира, его сокрытого и явленного, и жизнь поддерживается всевечно, и противостоит Рунный Круг тому, о чем прорекла Одину вёльва, разбуженная при начале времен от смертного сна. Эта вёльва была искуснейшей среди вёльв колдуньей, и родом была из Ванахейма, а больше ничего верного про нее неизвестно. Восстав из могилы, из-под валуна, приняла она драгоценные дары, и, вперясь мрачными глазницами в неведомое, прорекла, а прорекши, рассыпалась по косточкам, и под грудой костей исчезли златые кольца и ожерелья, даренные Одином. И стук костей был сух и насмешлив, словно ухороненная издевка. И столь сильно запала Одину князю асов сия издевка, что не так поверил он вёльве, как было бы должно. И прочие асы, услыхав рассказ отца рун, не враз и не в полную силу уверовали, тем паче что ванских ведуний со времен Гулльвейг-глумницы недолюбливают в Асгарде.
Сколь же смутны и беспричинны были слова вёльвы, о том и говорить не приходится - ничто из сказанного ею не выглядело правдоподобным. Казалось все прореченное дичью, но слишком правильным кажется всегда ныне идущее, и нет ни у кого охоты к переменам. Оттого и нет веры предсказаньям, но в безверии лишь они и могут сбыться. Так и пророчество вёльвы прокралось в мир не встреченным лицом к лицу, а словно вышитое тайно, по изнанке, заклятье. И хотя проступало оно на поверхность огненными знаками, долго его не замечали, крепко рассчитывая на устойчивость рунных рез. Руны - это корабельный остов, а мирские вещи - обшивка, так говорил мне Браги. Рунный Круг, в свою очередь, сравнивай с килем, упорядочивающим и завершающим все и вся, учил искусный ковщик строф.
Посему порядок сидения асов в Рунном Круге есть важнейшая вещь на свете и непостижимейшая из тайн; равен он порядку рун и порядку вселенной, и поется об этом в песне, кою я, живучи в доме Браге, слыхал не раз и запомнил без изъятия, и припишу ее непременно понизу того, о чем осталось мне тут досказать.
Через немалое время, что прожил я у Браги, воссели асы на престолы и кинули руны, вопрошая о Бальдре, асе пресветлом, сыне Одина и Фригг, коему привиделось во сне нечто дурное и тягостное, а паче неясное и нуждающееся в толковании. И руны указали на Утгард, страну на краю всех земель, чтоб ехать туда Тору.
Многое и странное рассказывали об Утгарде, всего и не перескажешь. Встречались мне люди из Мидгарда, побывавшие там, и речи их были смутны и путаны, говорили они, ломая руки и ужасно коверкая лицо. Один такой человек жил неподалеку от моего двора, на хуторе в устье реки, и ничего нельзя было понять из его слов - только то, что он увидал там Судьбу, а какова она из себя, он не объяснял. Он был страшно напуган, и вскоре умер. От других я слыхал, что Утгард похож на лабиринт, в котором блуждаешь, пока не потеряешь разум. Альвы, что живут наверху, в Альвхейме, рассказывали, будто Утгард - это место, из которого можно попасть в любой из девяти пределов мира, но альвы смешливы и ускользающи, можно ли им верить?
Ётуны же не так боятся Утгарда и даже берут жен оттуда, а один знатный турс по имени Форньод и вовсе туда переселился. Сын его Эгир стал властелином моря и живет в пучине. По осени жена его Ран варит пиво в громадном котле, и тогда устраивает Эгир богатый пир, сзывая асгардских жителей в подводную обитель.
В Ётунхейме об Утгарде можно услышать противоположное: одни верят, что там нет границ, а есть препятствия, и преодолевший их получает будто бы немыслимую силу; другие же настаивают, что там сплошь границы, высокие и мутные, словно слюдяные, и нет между ними прохода. Мудрейший из ётунов, Мимир, так говорил мне: "В Утгарде нет правил, а значит, нет направлений. Можно идти много дней и не знать, куда направляешься, и не достигнуть края. В Утгарде нет краев - а значит, нет и истин. Если же нет истин, то нет и ничего лживого. А этого не понять ни ётуну, ни человеку, ни альву, ни асу". Эти слова показались мне весьма примечательны, однако много дней миновало, прежде чем я проник в них на четверть, и еще больше - прежде чем осилил их наполовину.
Подивились асы, когда руны указали Тору путь в Утгард, и пуще их дивились тому асские слуги: при чем, мол, тут Бальдр ас и его сновиденье? Только Хеймдалль, страж Асгарда, что живет на горе Химинбьёрг, не удивился и сказал, что у снов и Утгарда - одна природа. Сказал он так и поднялся с каменного сиденья, а видом был строг и думен, размышляя в чистоте и молчаньи о сем трудном предмете. Однако всем известно, что ётуны болтают о том же, сказывая, будто Утгард содеялся из сновидений и мыслей их прародича Имира. Когда Тор, побывав в тех местах, вернулся и поведал о том, что там видел, куда сильней удивились великие асы. Даже Хеймдаллю, что слышит все пределы мира и всегда дает многомудрые и притом сторожкие советы, не под силу оказалось сходу истолковать эти диковинные вещи.
Утгардские земли начинаются за рекой Гьёлль, что течет в глубоких ущельях с отвесными стенами, и перебраться через нее нельзя. Есть только один мост через Гьёлль, но живым его не пройти, потому что он ведет в нижний мир, в Хель, куда уходят мертвые. Дороги в Утгард никто не знает - известно лишь, что указать ее может женщина, чья мать сама была из Утгарда. Через эту женщину, как увидим, много гибельного явилось в мир.

Песнь о Рунном Круге

Арвак и Альсвинн
с облачной кручи,
с востока солнце
в повозке везут.
В тот час садятся
на троны могущества
и совещаются
мудрые асы.

Соперница Гуннлёд,
сверкая смарагдами,
владычно взирает
вокруг и вдаль.
Ключи от кладовок,
от кладов и кладезей
бренчат у пояса
Бальдра защитницы.

Страж Мидгарда рядом
Мьёлльнир-молот
наземь кладет,
набычился яро.
Но Мимир-мудрец,
турсово племя,
глядит, усмехаясь,
на грозного аса.

Дальше - два каменных
трона пустуют:
даритель рун,
добытчик Одрёрира
напротив сидит,
взглядом блистая.
А Фрейи муж
где бродит, не встречен,
где бьет придорожную
беглую пыль?

Волк очага,
опасен и остр,
резвится и рдеет -
таков же и тот,
кто ступит по сходням,
по навьим ногтям;
глумиться над всяким
готов он всегда.

И здесь же - прекрасен,
с светлой улыбкой,
чьи очи - что масло,
уста - словно мед:
радостно всем,
кто на Бальдра взирает,
блаженной надеждой
полня перлы лица.

Сидит тут и Браги,
созвучьем блазним, -
Одрёрира дар он
первым испил.
С ним рядом сын Игга,
враг Фенрира-волка -
башмак железный
бурь дно попирает -
настигнет град мщенья,
не минет расплата.

Поодаль - владычица
ножниц и нуды
с твердой спиною
на твердой скамье.
Хладная с нею
хозяйка яблок:
лик ледяной у ней,
но ласков взгляд.

Выпятил близ их
важное чрево
вепрей волн
водитель благой;
пламени вод
и пшеничного хлеба
не счесть в Ноатуне:
награда года,
не мал итог.

Прилежен в приязнях
пасынок Тора,
удачлив в охоте,
удачлив и в дружбе,
но не глядит он
на Скади избранника.

Метатель омелы,
малосилен и слеп,
редко покажется
в рунном кольце -
темен челом он,
темен и речью:
что открывается
Хёду во тьме?

Тростник сгибает
тучи пастух
с шорохом тихим -
чуток слух
сторожа асов;
в строгом молчанье
он взором пытает;
рог Гьяллархорн
разом затрубит,
в Рагнарёк час
рати сзывая.

Близ - будто солнце
на бреге созвездий -
асов князь,
отец колдовства,
владыка двух рун,
волков и воронов,
копья, что без промаха
кров духа разит;
проницает пределы,
провидит причины -
собеседник вёльвы
созерцает сердца.

Одина одаль
бряцает булатом,
бровью не двинув,
клен тинга кольчуг;
крепок как кремень
Волка вскормивший:
в вьюгах валькирий
одною левой
разит однорукий,
взгляд его мрачен.

А Гевьон-знахарка
глядит беспечно,
бела как береза;
бережно держит
златую узду
Слейпнира-коня
и красную гриву
косицей плетет.

Судья справедливый,
сын Бальдра сидит,
мирно он в Мидгарде
распри рассудит.
Локи жены
льняные локоны
светлым потоком
прянули с плеч;
глаза глубоки ее -
Гьёлль-реки воды.

Ингви трон рядом
издавна пуст -
руну рожденья
рано он бросил.

За ним - ванов дева,
волна ожерелья,
в крученых обручьях,
в кольцах огнистых -
губы поджав,
глядит она прямо:
неделимое асам
наследство досталось.

Альвов друг
очами далекими
смотрит, не видя -
сны ему снятся.
Так день за днем
толпятся виденья
в палатах Фрейра;
последний он в круге.

Сага о ётунах из Хьяутгарда (I)

В этой саге рассказывается о ётунах из долины Хьяутгард, что значит "близ Утгарда", о распре их с асами и о многих других вещах.
Жил ётун по имени Старкал, отцом его был Бергельмир, а матерью Бьёрк. Он плохо ладил с братом своим Хримгримниром, и потому они разделились. Старкал взял себе земли к югу от водопада Хвитхаль, из которого начинается река Гьёлль, а Хримгримнир построил дом на северном берегу, за холмом Раудтен. Женой Старкала была Кона из Утгарда, у них был сын Бели и дочери Ангрбода и Кейла. Когда Кона умерла, Старкал взял себе в жены Ауту, дочь Видблинди Строителя Асгарда и Грид. Аута родила ему сына Гейррёда.
Старкал позвал своих сыновей и сказал им, что должны они выбрать себе жен. Тогда Гейррёд женился на Ярнсаксе, дочери Ганга и Аудинн, что жили за рекой Яфна, а Бели посватался к Герд, дочери Гюмира из Нордвеллира. Помолвка совершилась при свидетелях, но свадьбу отложили на три года, и Бели ушел в плаванье со своим зятем Суттунгом и его братом Бауги, и привез из заморских стран много добра. Возвратившись, собрал он богатые дары и повез в Нордвеллир. Старкал к тому времени умер, и Бели досталась в наследство его земля.
Жил ётун по имени Фарбаути. Он был сыном Бримира и Линд, а его жена Лаувейя была дочерью Фьёргюна из Ауствеллира. У них родился сын Локи. Возмужав, он взял за себя Сигюн, дочь Фостры, которая воспитывалась в доме Фьёргюна, и поступил так против воли отца. Тогда Локи ушел с Одином в Асгард и стал асом, и Сигюн ушла вместе с ним.
Жила ётунша по имени Ёрд. Она была дочерью Онара и Имд, и жила со своими братьями в Сунндале. Она родила сына и назвала его Тором. Отцом Тора был Один, сын Бора и Бестлы с фьорда Франангр. Когда Тор вошел в возраст, Один взял его в Асгард. Ёрд же вышла замуж за Бюлейста. Бюлейст был сыном Фарбаути и его второй жены Наль, что была дочерью Бергельмира и Бьёрк. Другим их сыном был Хельблинди, и оба они были единокровными братьями Локи, но о них не будет речи в этой саге.
И случилось так, что Тор и Локи проезжали долиной Хьяутгард на восток, по дороге, что идет от перевала Брюнас мимо Старкалова двора. Возле дома они увидели ётуншу и спросили у ней дорогу в Утгард. У ётунши были волосы цвета прелой соломы, и пряди их выпадали из-под начельника, а на шее светилось янтарное ожерелье. Она не была красавицей. Она держала деревянное ведро с молоком, и дала им напиться. И сказала, чтоб они ехали дальше по дороге и никуда не сворачивали, а за валуном, что будет высотой вровень с их головами, повернули бы вправо и спустились в широкую и глубокую балку. Балка зовется Тверр, а ручей, бегущий по дну - Сторлок, сказала она.
- Идите вслед за водой, - сказала ётунша, - и, может быть, вы попадете туда, куда направляетесь.
- Может быть? - спросил Локи, и наклонился с седла, чтобы поблагодарить ее.
И он увидел, что глаза у нее серые и непрозрачные, как у гусыни, и он запомнил их. Этой ётуншей была Ангрбода. Ее мужем был Хродр, сын Хюмира Безземельного, что жил в ущелье Аудскер и ловил сельдей. Жена его Хлодюн, дочь Онара и Имд, слыла самой угрюмой ётуншей в Ётунхейме, но о ней не будет речи в этой саге. Старший их сын Тюр переселился в Асгард и стал асом, а Хродр жил вместе с братьями Ангрбоды.
Когда Локи и Тор возвращались обратно, быстроногий Гюллир, жеребец Локи, далеко обогнал повозку хозяина козлов, и получилось, что Локи первым подскакал к Старкалову двору. Ангрбода стояла в дверях, с ведром козьего молока, и янтарное ожерелье на ней горело огнем. Локи наклонился, заглянул в ее гусыньи глаза и сказал:
Ас с дороги долгой
Дом вдали увидел -
Скал сестра с порога
Серым глазом блазнит.
На-кось! Плутней повар
Пролил влагу Браги:
Вспыхни, зрак зазнобы!
Запылай охальней!

Ангрбода засмеялась негромко, словно бы и не испугалась висы, что была бесстыжей по-асски и приворотной. В это время в горах случился обвал, и грохот его издали донесся в долину. Старуха Грид, что гостила у дочери своей Ауты, вышла как раз из дверей и услыхала вису, которую сказал Локи, и увидела, как смеется Ангрбода.
Старуха Грид была дочерью Бельторна и Тре, и рассказывают про женщин из этого рода, что они либо не знают, чего хотят, либо колдуньи. Сыновья ее Тривальди и Хрунгнир были огромными великанами, задиристыми и заносчивыми из-за своей силы. У Грид был еще один сын, звали его Видар, и говорят, что отцом его был Один. Видар жил в Асгарде, в горах, он был асом и у него была руна, а братья его знать не хотели. Никто никогда не заставал Грид за ворожбой, однако отчего-то ее побаивались, хотя была она видом как мелкое сушеное яблоко, и все больше помалкивала и головенкой трясла, и глазами остро поглядывала.
И на этот раз она тоже смолчала, и когда Тор подкатил ко двору на козлах, молча ему поклонилась. С Тором был Тьяльви, слуга его, и всех троих пригласили в дом, по обычаю.
В большой зале горел огонь, и были расставлены столы, и женщины сновали из-за перегородки, выставляя на них кушанья: вареную треску с кашей, жареную дичину, хлеб, запеченный в золе, молоко, пахтанье, масло и сыр. Вошла Ярнсакса и принесла огромный жбан пива. Она была очень хороша собой. Волосы у нее были светлые, грудь полная и губы румяные, а глаза быстрые. Она сверкнула ими на Тора, а Локи пихнул его локтем.
- Вижу, вижу, - проворчал Тор, глядя ей вслед, а она повела зазывно юбкою.
- А если видишь, так и возьми, - тихо сказал ему Локи.
- Да как взять-то? - отвечал Тор, - Народу-то вишь здесь сколько.
- Экий ты неуклюжий, - сказал Локи, - а вот я тебе устрою - будешь мне должник.
Тор подрал ногтищами бороду, и больше они не говорили. Тут как раз вошли Гейррёд и Хродр, а с ними Голльнир, холопкин сын, и прочие домочадцы. Сын Старкала и его зять оба были в плащах, только Хродр - в сером, а Гейрред в красном, потому что он любил выставлять себя напоказ. Рубаха у него была льняная, расшита узорчатой тесьмой и золотой нитью, плащ был заколот тяжелой булавкой, а на руке было золотое запястье. Увидев гостей, Гейррёд обратился сначала к Локи, потому что у того был пурпурный плащ, подбитый белым соболем, с расшитым оплечьем, что было очень дорого. Тор носил плащ из оленьей кожи, коляный и в прорехах, и не было у него ни меча с золотой рукоятью, ни узорчатой тесьмы, а косицы на бороде подвязаны были рваной лохмой. Росту он был огромного, и рыжие кудри его были ярче золота.
Всех позвали к столу, и Гейррёд сел по правую руку от хозяйского места с резной спинкой, а с ним рядом Хродр. Хозяйское же место пустовало, потому что Бели, как сказано, уехал в то время к отцу своей невесты, Гюмиру из Нордвеллира.
Дальше все сели так: Локи и Тор рядом с Хродром, а Тьяльви - с Голльниром. Хродр, видя такое, нахмурился: Тор считался незаконным, потому что никто не встречал свидетелей того, что Один признал его. Но не было известно и обратного, и притом был Тор непобедимым силачом, из-за асского колдовства, потому никто не осмелился его обидеть. Тор поставил с собой свой молот и сверху положил на него железные рукавицы, и ел он так, что один бы мог одолеть весь громадный котел с мясом.
На женской стороне сидели Аута, Кьялланди, незамужняя сестра Старкала, Грид, Ангрбода и Ярнсакса, а еще дочери Ярнсаксы Гьяльп и Грейп, здоровенные дурищи, а ели они за троих. Ангрбода поглядывала на Локи вскользь, а старуха Грид смотрела внимчиво, и приметила его длинный глаз и змеистый с угла рот.
Насытившись и осушив три или четыре громадных рога, Гейррёд повеселел и принялся расспрашивать гостей, каково им показалось в Утгарде.
- Занятно показалось, - отвечал Локи, и одним глазом незаметно мигнул Ярнсаксе, а сам смотрел на Ангрбоду пристально.
Ангрбода сказала:
- Моя мать Кона была из Утгарда. Она ничего мне не рассказывала, только то, что пришла из лощины Тверр, по дороге мимо валуна.
- Вот я и говорю - занятно, - сказал опять Локи и хохотнул.
Тогда Аута сказала:
- Кона, она ничего вокруг себя не видела, как сонная. Она была не в себе.
Ангрбода выпрямилась и поглядела на мачеху настойчиво.
- Да, не в себе! - заупрямилась Аута. - Всем известно, что утгардские жены - не такие как ётунши. Вот, возьми хотя бы братца моего двоюродного, Ве. Мало того, что сам он на утгардской женился, так и сын его Гюмир тоже. И обе ходили по дому, как рыбы снулые, на столбы натыкаясь. Удивляюсь даже, как им удавалось с хозяйством-то справляться!
- Хорошо удавалось, - вставила Ангрбода.
- То-то что хорошо! - не уступила Аута. - Еще посмотрим, какова-то эта Герд окажется, если и бабка, и мать у нее утгардские.
Тогда Гейррёд сказал:
- Не об чем тебе, мамаша, беспокоиться. Небось Бели не дурак, рассмотрел ее как следует, прежде чем сватать-то.
Но Аута не унялась - если уж что начнет она говорить, так мало кому ее унять удается, все будет ворчать и браниться. Вот и теперь она Герд поносила во все тяжкие, хоть ни разу ее еще не видела.
- Брось, мамаша, - сказал, наскучив, Гейррёд. - Тут бы с гостями побеседовать, а ты со своей бранью. Поди-ка прочь.
- Не перечь! - взвизгнула Аута. - Матери еще перечить!
- Кхм! - оглушительно встрял Тор.
Аута опомнилась, вскочила из-за стола и ушла в стряпную. И там грохнула со зла об камни горшком. И тогда Хродр, сын Хюмира, снова завел разговор об Утгарде и спросил у Локи, чем же ему так занятно там показалось. Локи обошел всех глазами и увидел, что Хродр мрачен, горд и зол, а жена его глядит на аса неотрывно, потому что слово, что он сказал ей при дверях, вошло в нее и зажгло ее. Тогда усмехнулся Локи незаметно, так что одна только Грид увидала, и отвечал:
- Занятней всего у Тьяльви вышло - пусть он и расскажет!
После этих слов все молчали долго, в смущении, потому что не пристало слуге вперед хозяина говорить, тем более что про Тьяльви неизвестно было, что он хороший сказитель. Но как возразить асу, никто не придумал. Наконец заговорила Ангрбода, и просила поведать, что за местность такая Утгард и на что она похожа.
- Разве никто из вас не бывал в Утгарде? - удивился Локи.
И Гейррёд сказал, что нечего, мол, им там делать, и ходить туда некогда: то вспашка, то покос, то еще что-нибудь, а зимой в лощине снега по пояс - не пройдешь. Да и кто зимой куда ходит? Не то что в Утгард - к родне, что за рекой, своей волей не потащишься. И захохотал от своих слов - все, что ни скажет он, казалось ему смешно. И дочки его, Гьяльп и Грейп, захохотали. Ярнсакса же в тот момент на Тора глянула, а он засопел и космами рыжими тряхнул.
Ангрбода сказала:
- Только тот в Утгард ходит, кому пришла пора и охота. А если не так, то и дорогу туда не разыщешь.
- Да ведь ты ж сама ее показала! - крикнул Тор, услыхав ее слова, и глазами захлопал.
- Что ж с того! - сказала Ангрбода и засмеялась, а в горах, вдали, загрохотало.
- И вернуться, поди, оттуда своей волей нельзя? - язвительно спросила Аута, которая давно уже слушала из стряпной. - То-то Форньод, дядя мой, до сих пор там сидит, а земли его поделены, а то и пустуют. И сыновья-то его, слыхала я, будто в море живут. Вот уж брехня так брехня! Разве ж в море жить можно?
Тут она собралась было опять браниться, но Локи ее опередил, и рассказал, как встретился им в Утгарде Скрюмир-великан, такой огромный, что голову его никаким молотом, даже и Торовым, прошибить было нельзя - могучий удар принимал он за птичий помет. Так велик он был, сказал Локи, что перчатка его в темноте за дом сошла, и они в ней заночевали.
- Кожей и потом в ней воняло - не продохнешь! - сказал Локи.
И добавил еще, что земля от Скрюмирова храпа ходуном ходила. А теперь, сказал, послушайте Тьяльви - он расскажет, как в состязании участвовал, которое конунг Утгарда предложил. И пришлось Тьяльви говорить, а ётунам слушать, и не слишком-то был он этим доволен: не родился еще на свет такой ётун ли, ас ли, которому про свое поражение рассказывать понравится.
Тем временем Локи вышел на двор, будто бы по своей надобности, и Ярнсаксе мигнул, чтобы она за ним шла. И сказал ей, что Тор попросится ночевать на сеновал, а она пусть идет к нему, а мужу своему в пиво пусть сонного зелья подсыплет. И дал ей зелья, и она его высыпала в платочек и узлом завязала. И глазами сверкнула, а Локи усмехался.
И дальше все так и случилось. Луна выплыла, желтая, словно мед. Тор пошел спать на сеновал, потому что любил, когда свежо и сеном пахнет. Ярнсакса Гейррёду волосы расчесала и поднесла рог с пивом, и он его выпил и лег спать. Когда он захрапел, Ярнсакса выскользнула из дома и подлезла к Тору под бок, и позволила ему делать все, что он хочет, а он от радости себя не помнил, только сопел во всю мочь. Утром же, когда луна побледнела в осенних туманах, ётунша тихонько пробралась обратно в дом. Но Гейррёд все-таки прознал о том, куда она уходила, и говорят, что причиной тому был Хродр. Вышел он ночью на двор и услыхал, как Тор сопит в пристройке, и возится кто-то с ним, и узнал Ярнсаксу по хихиканью, а утром сказал шурину:
Вижу, вежд не смежив,
Вербы бус забавы,
Темь хоть и таит их,
Топит семя в сене.
Клен клинков не слышит
Крадьбы той стозвона:
Сон-травой стреножен,
Стал на ухо туг он.

Гейррёд, хотя и был туповат, мигом разгадал эту вису и освирепел. Пошел он к асам и сказал:
- Вот вы вчера про состязания утгардские нам тут сказывали. И если так все было, как ваш слуга говорит, то немногого же он стоит: сам из Асгарда, что в облаках, а утгардской голи уступил! Проиграть - честь потерять.
Тьяльви так и вскинулся. Но Гейррёд на него не взглянул, а продолжал так:
- Любопытно мне посмотреть теперь, стоит ли что Асгард против ётунов. Вот хоть с тобой, Тор, силой перемеряться, а?
Тор насупил брови и грозно взялся за молот. А Гейррёд захохотал и Хродру подмигнул, и говорит:
- Ну нет! Так-то тебе легко победить, покуда на тебе Пояс Силы надет, и рукавицы железные у тебя, и молот Мьёлльнир впридачу. А ты попробуй-ка голыми руками! В кулачки, к примеру?
Ладно, пробурчал Тор, и отбросил молот, и Пояс Силы снял, а похож он был на обыкновенную кольчугу, и рукавицы с железными нашивками скинул. Было это в палатах, и повернулись все и пошли на двор: Гейррёд и следом за ним Тор, но в дверях Ярнсакса стояла, и с нею Локи. Гейррёд, как взглянул на Ярнсаксу, на грудь ее в золотых гривнах, как увидал, что она за спину ему глядит, на Тора стало быть, так и взъярился. Выхватил он щипцами горящую головню из огня, что в очажной яме пылал, развернулся и швырнул в Тора. Но промахнулся, и головня полетела в старуху Грид. Аута завопила, а старуха и не пошевелилась, как будто ничего не происходит. Только посмотрела на Тора из сморщенных очьев, и стоит. Тогда поймал Тор головню рукой и, размахнувшись, швырнул ею в Гейррёда. Гейррёд за столб прыгнул. Но Тор до того был силен, что пущенная им головня пробила столб, и Гейрреда пробила, и даже стену насквозь прошла и на двор вылетела, как будто была она железная. И руку Тору притом нисколько не ожгла. И не обошлось тут, конечно, без колдовства нечистого, что у асов в ходу. Делает оно неуязвимым и несокрушимым, но при этом, как рассказывают, вяжет асам кишку с кишкой и терпят они боль ужасную, и не стерпев, прибегают к блуду и срамным делам, будто те помогут.
Столб пробитый занялся огнем, и стена тоже, но от неожиданности все стояли словно онемев. Даже Аута ни слова не могла произнести, даром что криклива. Но тут Хапта холопка, у которой от Бели были дети, зашла в палату, ужаснулась и закричала истошно:
- Пожар! Пожар!!
Тогда все похватали горшки, ведра, ковши и бросились за водой к гусиной луже, вырытой на задворках. И так залили огонь. И затем женщины обмыли Гейррёда, и положили его, а Аута причитала в голос. Тор обещал заплатить виру, как положено по закону, и, поскольку оставаться ему было нельзя, велел Тьяльви запрячь козлов, Тангниостра и Тангриснира, в повозку. Локи же сказал, что останется, чтобы дождаться Бели и договориться о вире. Никто не знает, какие он мысли удержал при себе, одна старуха Грид кое о чем догадывалась, но она помалкивала, только головой трясла. Локи же улучил момент, когда вокруг никого не было, и сказал жене Хродра:
Враг ветвей не так же
Взъяривает ярко,
Как по кайме платья
Пламя вод пылает.
Козней коваль калит
Ком горячей речи:
Пусть-ка вспыхнет, взлюбит
Взор земли запястий!

И была эта виса еще коварней и сильнее гнусной ворожбой, чем первая. Не было случая, чтобы такие вещи не выплывали наружу, и, как стало известно, Хродр заметил, что янтарное ожерелье его жены поднимается на груди выше и сильней, чем обычно. Ангрбода, хоть и скрытна была, не всякий вздох могла утаить. И Хродр был на асов беспримерно зол. Он пошел в палаты и взял секиру, что над притолокой висела, и вышел на двор. А там стояли Тор и Локи у повозки и беседовали. И Хродр бросился на них, думая застигнуть врасплох. Но Тор ас только молотом лениво махнул, и Хродр вмиг на землю упал с пробитой грудью. И сказал Тор:
Подло пал наперший
Прей потомок турсов -
Вяз воронья брашна
В сердце целил асу.
Поздно - скошен силой
Сил сильнее прочих.
Нет угоды гостю
В гор отрогах гордых!

Сел он в повозку и взял вожжи. И только-только колеса с места пошли, как из дверей выскочила Ярнсакса и в повозку вспрыгнула, рядом с Тьяльви. И села, как будто тут ей и место, и на двор не глядит, и на свекровь не оборачивается. И Тор не прогнал ее, а пустил козлов вскачь.
Когда Хродра внесли в дом, он оказался еще жив; он открыл глаза и сказал:
Пламя крови поднял
Павших аса отпрыск,
Скор, корабль сердца
Смял напором спорым.
Не дождался неги -
Нынче же не нужно -
От осины снизок
Ясень сечи звонкой.

И после этого он умер.
Тогда Гьяльп и Грейп дурищи сказали, что догонят Тора и придавят его, а мать непутевую вернут назад. И с тем, оседлав жеребцов покрупнее, умчались, как ни отговаривали их. Через две ночи жеребцы их домой вернулись порожними, и до поры никто не ведал, что с ними сталось.
Старуха Грид подошла к своей дочери Ауте и спросила, зачем та позволила остаться Локи, и Аута сказала ей, что мачеха Локи Наль приходится сестрой Старкалу, а мать его Лаувейя - дочка старухиного брата Фьёргюна и Ауты двоюродная сестра.
- Родство родством, а коварство коварством, - сказала старуха Грид.
- Однако никакой беды от Локи пока не видно, - возразила ей Аута и отмахнулась.
Старуха Грид ничего не ответила и ушла в стряпной угол перебирать крупу. Сидела она там, огня не вздувая, и перебирала наощупь, и никогда не ошибалась, и за то еще ее признавали колдуньей. Думала же она неведомо о чем.

Прядь о ристании Тьяльви

- Если б ты видел только этого ётуна, Ганглери! Гейрреда этого. Грозен, страшен: морда скуластая, грудь валуном, ноги бревнами дубовыми. Громозда громоздой! А хозяину - хоть бы что! Как швырнул он головню, да как пересекла она и ётуна того, и столб, и стену - он и сам подивился. Сила-то у него нутренняя, и управы на нее нет, и нет такого противосилья, чтоб ей впоперек стало! И вот что теперь странно - как могло быть, чтоб он старуху ту утгардскую не переборол?
Так говорил Тьяльви, сидя в Бильскирнире, палатах Тора аса, и его слова были точно такими, как они здесь записаны. Я пришел из Гимле, двора Браги, чтобы послушать рассказ его об Утгарде, и было это в те поры, когда потяжелевшие холодом ночи возвестили о скончании летних дней. Сидели мы за дощатой отгородкой, в кутке для стряпни, где особо любят посиживать слуги, а хозяевам то невместно. Огонь в очажке горел, и начищенные бока котлов посверкивали теплой рыжиной, и от кадок с сывороткой, и от горшков и сковород, и от всякой утвари поварской шло домашнее приятное тепло.
- Чтоб головней ётуна перерезать, да в собственном его дому! - воскликнула в ответ ему Рёсква. - Если б то в асгардских дворах случилось, братец, я б тебе враз поверила. Уж во что только не поверишь, в Асгарде-то живучи! Чудес-то здесь - не наудивляешься. Но про Ётунхейм я тебе, братец, нипочем не поверю. Вот хоть меня самое головней перешиби - а не поверю! Потому как стояло все в Ётунхейме от веку на своих местах, так и будет стоять. А чудесам там не место - не место, я тебе говорю, не место!
- Погоди ты, Рёсква! - сказал Тьяльви с досадою. - Ничего-то нельзя при бабе сказать - она каждое твое слово стократ умножит, и станет их, что комаров на болоте! И все без смысла притом. Нацеди-ка лучше пива вот в этот жбанчик, да угости Ганглери пощедрее, чтоб ему умильнее было. Да слушай, что я тебе говорю - а я говорю о том, что сам, вот этими вот глазами видал, поняла?
Тьяльви и Рёсква были братом и сестрой, и были они детьми Эгиля из Ётунхейма и одной челядинки, и взял их Тор в услужение за своего козла Тангниостра, которому в доме Эгиля повредили сухожилие. Тьяльви был легок душой и потому сопутствовал Тору во всех его походах, а Рёсква, умелая в домашних делах, следила, чтоб на столе у Тора всегда было с избытком снеди. Была она женщиной полнотелой и довольно разумной, но притом не в меру болтливой и ртачливой.
- Понять-то поняла, - сказала она упрямо, - а поверить - не поверю!
- Дура ты, Рёсква! - вспылил тут Тьяльви. - Говорю ж тебе - сам я видал, а уж врать-то не стану, я тебе не глумник пустословный! Чем хошь поклянусь, да вот чтоб не жить мне больше в Бильскирнира многообилье! Да что клятвы - хозяин сам разве не то же тебе сказывал, а? Иль ты и ему не веришь?
- Ему-то? Ему-то верю, - сказала Рёсква. - Только вот что я тебе скажу, Тьяльви: если уж такое сделалось, то мир весь должен в два счета опрокинуться, а мир-то ведь не горшок с овсянкой! И в то, что он опрокинуться может - хоть режь, не поверю!
Тьяльви только рукой махнул: мол, баба наблажь брешет, и подмигнул мне, и рог для меня самолично наполнил. Я же, видя такую честь, поклонился, принял рог и сказал, что, и впрямь, мир - не горшок, а скорее схож с бусами, нанизанными на нить, и потому опрокинуться ему невозможно; нить же сия - ствол ясеня Иггдрасиль, Срединного Древа, и перервать ее никому не под силу.
И еще об устройстве мира припишу я здесь, дабы о тайном не сдуру возвестить, но сделать его для ума подручьем. Посреди всего, в том месте, где корни и ствол ясеня разделяются и расходятся вниз и вверх, крепится Мидгард, а к нему с четырех сторон, будто подвески, приторочены четыре предела: Ётунхейм с востока, Ванахейм с запада, огневой Муспелльсхейм с юга и ледяной Нифльхейм с севера. Кругом же всех плещется океан, и замыкает его змей Ёрмунганд, держа хвост свой в зубах. Выше по стволу, где ветви толсты и упруги, выстроен Асгард, и обнес его Видблинди ётун крепчайшей стеной. В тонких же ветвях, в колыханьи их под самым сводом небес, упрочен Альвхейм, солнцем насквозь освещенный. От основания спускаются корни, и в самом низу к ним пристроен Свартальвхейм, где живут черные альвы, или, по-другому, карлы, искусные в ковчем ремесле, а еще там есть змеиное царство, где правит дракон Нидхёгг. Выше их устроила чертог свой Хель владычица, окружила его железными зубьями и поджидает тех, кому приспело умереть от старости и от других бесславных причин. Итого сочтешь не наугад девять пределов мира, и все их озирает с престола Хлидскьяльв Один владыка асов, а с горы Химинбьёрг слышны они Хеймдаллю стражу.
Однако глубокая сия наука ни ётунам, ни другим народам не кажется правой, и всяк норовит в голове своей все так, вопреки очевидному, переустроить, чтобы центр собою заместить и тем придать себе важности. Конечно, о мысли такой я докладывать Тьяльви не стал, а попросил его рассказать наконец о том, о чем я пришел слушать.
- Так вот, - сказал Тьяльви, - прибыли мы сначала в Хьяутгард долину, а путь туда, скажу тебе, нелегок, особенно по пустошам, что перед Ивинг рекой, тяжко: повозка так и дребезжит по камням, того и гляди колеса отпрыгнут. Чуть зубы у меня не повышибло от тряски той. Молот Торов, что весом с гору, и тот на палец с места сдвинулся - вот как трясло. Повозку, хоть и прокована она железными скобами прочнейшими, пришлось потом в починку везти. А Тору хоть бы что, знай вожжой наяривает! Однако добрались наконец, а где же Утгард? Едем, едем, и вот уже мы в Хьяутгард долине, где речка Гьёлль зачинается, то есть понимай, у самого края Ётунхейма, а в Утгард дороги все не видать! Спросил тогда Локи…
- Скажи-ка, Ганглери, правду ли мне Сьёвн сказала, - перебила вдруг Рёсква, - что хозяйка ее Идунн асинья говорит, что от Хеймдалля она слыхала, будто в Утгарде от всех снов ключи разбросаны?
- Чтоб тебе Нидхёгг дракон выкусил язык, сестра! - рассвирепев, сказал Тьяльви. - И что ты слова не даешь отмолвить! Не видал я никаких ключей в Утгарде, вот и все!
- Идунн же говорит, что так и есть.
- Она ж там не была, откуда ей и знать-то?
- Откуда! То-то и есть, что Идунн - это не ты, братец Тьяльви. Сьёвн говорит, что она в руне своей все видит. Когда она там, в руне-то - так Сьёвн рассказывает, да вот и Ганглери подтвердит! - то лицо у нее при этом, у асиньи яблок, избела-холодное, будто льда кусок. И она тогда все видит, во всех мирах, как в ледяном зеркале, а сама в это время с места не сходит, сидит на скамье, прямая как ткацкий станок. И Сьёвн еще говорит, что можно перед ней хоть горшки бить, хоть во все горло хохотать - она и не заметит. Скажи-ка, Ганглери, правда ли это?
Пришлось мне отвечать, что отчасти это правда, только никто не хохочет и горшки не бьет, потому что все, что до рун касается - таинство великое и несказанное, и нам, смертным, должно только склониться пред этим как можно ниже и благоговением несметным переполниться. Тут Тьяльви посмотрел на меня, будто удивившись, и головой покачал, ну да я-то уж знал, что ётуны совсем не так к этим вещам относятся, как люди, и почтения в них мало.
- Ну и зачем тогда было нас в Утгард посылать, если его отсюда увидать можно? - спросил Тьяльви.
- Так ведь она не Утгард видит!
- Да ведь ты только что сама сказала!
- Ну, что я сказала-то? Она его в себе видит, ну…
- Ну?
- Ну вот: в себе. Внутри, то есть. А надо было наруже, понял? Да, впрочем, куда нам понять-то! Верно, Ганглери? И нечего об этом разговаривать. Ты давай лучше, братец, рассказывай про свое-то.
- Рассказывай! Я уж и забыл, с чего начал, с твоей болтовней. И ведь ничего-то нового от тебя не услышишь, Рёсква. Так только - лишь бы языком повертеть. Ну, ладно. Выспросил, сказано, Локи дорогу у ётунши, что в ожерелье янтарном стояла, а глаза у ней мутные, как утгардский туман. Спустились мы в лощину, пошли по ручью, и тут Скрюмир-великан: я, мол, вас куда надо сведу. Огромный, как гора; куда там старухе Хюрроккин до него, хоть и она не малого росточка. Мы его попотчевали, чем было, а он в ответ так узлы на котоме со снедью завязал, что Тор не мог развязать, как ни тужился он, громадной силою налегши. И шли мы дальше голодные. А страшно-то было, Ганглери! И отчего страшно? Все вроде, как везде: взгорья, тропа каменистая, вереск шуршит, туман будто зоревой… А все будто и не так, будто сдвинуто куда-то. Или если представить, что ты ногами по небу идешь, а головой вниз: все на своих местах стоит, а у тебя в глазах перевернуто. И Скрюмир смотрит на тебя как в колодец заглядывает - только ёжишься. Брр! Налей-ка еще пива, сестра. Да не в этот жбанчик, а вон в тот, побольше. Авось от Бильскирнира не убудет. Ох, и ядреное, ебсти твою мать! - И заклялся, как у ётунов принято: - Ебстись - не переебстись, да чтоб не перевелось! Умеет хозяйка пиво варить, а, Ганглери?
Подтвердил я, что пиво и впрямь знатное. Нигде в Асгарде такого пива не сыщешь, разве что Хейдрун-козы, что на Валгалле пасется, хмельное молоко с ним сравнить можно. И сказал я еще, что у Эгира в морском чертоге, говорят, пиво сладкое, да только я его не пробовал.
- И то ведь: наша-то хозяйка, Сив золотовласая, как выйдет в пивоварню - там все так и заблистает: и котлы, и чаны, и солод ячменный, и даже у самого нерадивого холопа в некрашеной холстине глаз радуется, - влезла опять Рёсква. - А уж какая раскрасавица! Ее и с Фрейей-то асиньей негоже равнять, не то что с Ярнсаксой, хоть эта и не последняя из ётунш! И нипочем не поладить им меж собой, это уж точно!..
- Ну, ну, ты погоди трещать, - прервал ее Тьяльви. - Не твое это дело, во-первых. А потом, я сам слышал, как Тор им приказал в мире жить - и все тут!
- Как же, послушают они! Ярнсакса ходит, ноздри раздувает. А чего ей раздувать? Сама ж, ты говоришь, прибилась. Я не в осужденье говорю, а только намедни как она фыркнула, когда Сив асинья приказала ей волосы свои золотые расчесать! И чего ж ей не расчесать? Я вот, к примеру, люблю. На ладонь возьмешь прядь - а волос прохладный, тяжелый, словно масло на морозе. Дочь хозяйская - и то не отказывается. А Ярнсакса фыркает. Я не рабыня, говорит. Ишь ты! И уперлась. А Сив ей: будешь расчесывать, и все! А та: мол, повыдергаю волосы твои! Чуть не подрались. Нет, думаю я, не уживутся они добром.
- Дура ты, Рёсква! Да как же они Тора ослушаться посмеют? У Тора-то силища! Ты вспомни, как наш папаша Эгиль завертелся, когда Тор в услуженье нас испросил. Да папаша готов был не то что нас - сам в услужение пойти, даром что родовит и землю держит. Не нам чета, батрачкиным детям. Ведь Тор, если разойдется, ему и горы раскрошить не в труд, не то что баб непокорных налупцевать.
- Дурак ты, Тьяльви! Дурак дураком. Да зачем же они хозяина злить будут? Они дождутся, пока он со двора уйдет, там и перебрешут. А Тор - не Хеймдалль, он издаля не услышит, куда ему!
И тут надолго отвлеклись они на свои домашние дела - а домашние дела для ётуна всего превыше. Тем более что Ярнсакса приходится им по отцу теткой, а через нее, выходит, они со всеми ётунами из Хьяутгарда были в свойстве, теперь же еще и с Тором. И, признаюсь, затрепетало у меня в тот миг в груди от близости нечаянной к тому, кого привык я величать стражем Мидгарда и асом грома - последнее оттого, что грохот Торовой повозки с высоты пугающей до людей доходит. Грохот да еще земли трясение - вот по каким приметам узнаем мы Тора, и рыжий взблеск его волос в облаках зовем зарницей. И если кто хочет превзойти других в воинском искусстве, то должен просить о том Тюра меченосца, чей натиск мгновенен и удар меток. Если же приходит охота стать берсерком, чтобы побеждать яростной мощью и наваждением ужаса, то следует обращаться за тем к Тору, и поучаться у его руны, что держит в повиновении подгорные крепи и тяги, отчего ярь Торова и крушит скалы. И мощь Торова упрочена куда глубже, чем лежит рассудок, и потому нельзя пытаться огранить и схватить ее словом - тотчас впадешь в ошибку, и мощь сия покинет тебя.
В большом же и непереносимом удивлении был Тор ас, что не возмог он победить в том ристании, что предложил конунг Утгарда, и от того, мнилось, так неодолимо свиреп он был в Хьяутгарде и не придержал своей силы, а пустил ее наобум, проверяя, все ли она к действованию способна. Сие пришло мне в голову, когда Тьяльви с сестрою судили о родичах своих, перебирая одного за другим всех хьяутгардских и других, не знакомых мне и понаслышке.
Но вот любопытство мое в ётунском родстве насытилось, а Тьяльви с сестрой все не унимались. Однако с ётунами нужно терпенье и нельзя их торопить, особенно в таком деле. Впрочем, и у людей родство в немалой цене, и оттого я ждал прилежно, и вот наконец Тьяльви вспомнил, о чем поначалу был разговор, и продолжал:
- Довел-таки нас Скрюмир-великан до Утгарда, и пропал. А дальше что было - странней странного. Будто оказались мы на тинге необозримой ширины, а народу кругом полным-полно. И конунг Утгарда на троне сидит: морда каменная, плащ кровавый, с беличьим подбоем, и это мы все трое видали и в том сошлись. И как глашатай конунгов - криворот он, а голосом гулок, будто по днищу котла колотушкой стучит - состязанье объявил, тоже все слыхали: и хозяин, и Локи, и я. А после расхожденье начинается: Тор, владыка молота, говорит, что это он состязался, Локи ас упирается, что он. Ну, а я-то точно помню, что я!
- А на самом деле кто? - спросила Рёсква, только чтоб задору поддать, потому что она уже не раз рассказ сей слыхала.
- На самом деле! - подхватил Тьяльви. - Легко тебе спрашивать! А у кого спрашивать-то? У конунга каменнорожего? Так он сгинул, а куда? То-то вот! Налей-ка пива… И получается, скажу тебе, Ганглери, что каждый из нас другое видел. Но как оно выходит - убей, не понимаю. Все так уж ясно в очах было, все взабыль и вправду. Хотя как вправду, я тебе уже сказывал - то есть будто вниз головой висишь. Ну, не знаю, как объяснить… А только перевернуто все, но не самом деле, а… Тьфу, пропади оно в зубах Нидхёгга! И вот представь, Локи меня вытолкнул перед ётунами это объяснять! Ну, потом, в Хьяутгарде. Я взялся объяснять, а слов-то не подворачивается! Они на меня глядят, а я - тыр, тыр! Срам-то, Ганглери, от родни да свойственников! Слушай теперь, что дальше было. Конунг меня вопросил: что ты умеешь, Тьяльви? Я говорю: стрела, пущенная из лука Улля, меня называют, ибо никто быстрей меня не бегает в Асгарде. А он: ах так, мол? Тогда обгони-ка вот Хуги. И выходит Хуги, в рубахе цвета коряного, с оторочкою. А холоп наскоре дорожку отмерил и валунок, докуда бежать, вземь утолок. И мы побежали. Я давился собственным дыхом - вот как я бежал, Ганглери! Никогда я еще так не бегал, ей-ей, чтоб мне пиво в рот не полезло! И что ты думаешь? До середины достиг - а Хуги уж у метки! До валунка домчал - а Хуги уж назад бежит. И всегда он впереди меня был, как ни старайся! И все-то спина его передо мной маячит! И только добежал я обратно, как - глядь! - конунг рядом со мной, и говорит: не огорчайся, мол, Тьяльви, что не обогнал ты Хуги, ведь и никто его не оббежит! Потому что имя-то его значит "мысль"! И сгинул конунг в тот же миг, будто туман ветром раздернуло. И тинг вместе с ним пропал. Мы обратно пошли, втроем, как явились, и Тор с Локи давай о своем толковать, только дивись! Локи ас будто б мясо вперегон жрал, а Тор пиво соленое пил, а еще с кошкой да со старухой перепирался. Чудь-то, а, Ганглери? Каждому другое проклятый конунг показал - и каждый столь же удачлив был, как и я! Только странность во всем головокружная каждому, как и мне, причудилась, и коли б не это, то и не знаю, как обиду было б стерпеть, особенно же Тору. Хозяин-то от ярости рукавицы готов был сгрызть, Локи лишь усмехался криво, а я все гадал, да и посейчас гадаю: что он этим всем сказать хотел, конунг-то? Как ты думаешь, а, Ганглери?
И пока я, рассказом сим немало пораженный, промедлил с мнением своим, Рёсква сказала:
- А я думаю, что дурак ты, Тьяльви! И дураком помрешь. Не в свое дело ты сунулся, вот что он тебе показал! Это асово дело - мысли обгонять, потому только так и можно миром заведовать. А тебе, братец, и тужиться понимать вовсе незачем. Знай свое место и за асами не тянись - вот что я тебе скажу, Тьяльви. У асов дотоль нешуточно все да высокоумно, что нам, ётунам, оно ни к чему. Вот глянь-ка на Ганглери: каков был смельчак и собой молодец, когда в Асгарде объявился! А ныне что! Я не в обиду тебе говорю, Ганглери, ты не думай, а только послушай меня: волос твой побелел, лицом ты спал, телом поуменьшился - а все от того, что в ученость у Браги лезешь проникнуть! Но твое дело - человеческое, и тебе самому тут решать, а вот ты, Тьяльви, не в свое дело не суйся!
Тут сказал я, что ученость помянутая - столь дивная вещь, что за нее, пожалуй, и волосом выбелиться не жаль.
- Слышишь ты, Тьяльви? - воскликнула Рёсква. - Прямо чары неминучие, а не ученость! Страшно ведь, братец! И думаю я порой: нее лучше ль сидеть нам век на папашиной земле, хоть бы и в батраках? Чем в Асгарде, среди очарованных да околдованных ошиваться - как бы и самим такими не стать да не сгинуть ни за что ни про что.
- Эх, ты дура, Рёсква, дура набитая! - закричал на нее Тьяльви, и только что ногами не затопал. - Чтоб язык твой вдлинь и впоперек болтовней располосовало, чтоб рот твой клином расперло, как Фенрира волка пасть! Ну, что бы ты на папашиной земле делала? Батрачила до смерти и на скамье бы простой померла. Потому что батрачкина ты дочь, хоть от какого отца, будто не знаешь! В Асгарде-то, хоть и слуга, а все не так служишь, как на ётуновом дворе. К тому ж Бильскирнир каков - и мяса, и хлеба, и пива здесь вдоволь! Под ногой - твердь облачная, трава жиром сочится, а над головой - солнце и солнце! Нет, дура ты, Рёсква! Дура дурой. Только и умеешь, что языком оголтелым гостей обижать да пустозвоном в беседованье влезать! Чар, вишь, асовых она забоялась! Да сама-то ты перебивом да вздором кого хошь обморочишь! А пива во весь вечер не допросишься у тебя!..
И так сильно раздражился и вспылил Тьяльви, что и повествовать далее как следует не сумел, все вкось и вразноряд выходило. Оттого про Тора и Локи, про деяния их утгардские я, почитай, ничего в тот раз толком не узнал.
Таковы все ётуны: могут из-за женского пустоголовья много глупостей наделать, и не считают это зазорным. Среди людей же сочли бы подобный нрав злосчастным, а поступки - прямым бесчестьем. Справедливо будет сказать, что жены в Мидгарде куда менее строптивы и бестолковы; однако зла от них толико же, сколь и от прочих жен всех родов и колен. Ибо основаньем всякой женщины надобно полагать иное, чем мужа: верность и трезвость разума заменяются у нее мятежным неразумием, здравый расчет - безрассудством, и основанье сие таково же устойчиво, как болотная топь. И барахтается женский ум в оплывчивом сем веществе, и пытается зацепиться хоть за кочку, хоть за сучок - и пристает потому к мужской плоти, дабы не утопнуть. Известно, что ванские лишь жены, прозываемые вёльвами, умеют удержаться в зыбливой вязкости женства, и притом сыскать в ней то, к чему разум мужеский неспособен, да только нерадостное из сего проистекает. Ибо вычурно их колдовство, темно и опасно, блазнью, мороком и мановьем достигает оно цели, и нет на этом пути никаких примет правдивости и несомненности. Посему худославят ванских жен коварными чаровницами.
У асов жены противоположны тому, хотя и сошлись они в Асгард от всяких народов, особенно же от ётунов. Но столь сильна рунная необманная магия, что отличить асов от всех прочих легко, назвать же признаки сего отличия куда труднее. Как не спутаешь аса с ваном, так не спутаешь и аса с асом, ваны же однолики. Рассуждая сам с собой о таковом различении, вывожу я, что проходит оно по изнанке внешности, и только в глубине ощущается. Потому каждый должен слушать себя изнутри и сам судить, ас перед ним или кто иной.

Сага о ётунах из Хьяутгарда (II)

Дальше в саге рассказывается о том, как похоронили Гейррёда и Хродра, соблюдя обычаи, и крепко заложили могилы камнями. Хоронили их у холма Раудтен, что на полпути между Старкаловым двором и двором его брата Хримгримнира. С той стороны реки явились на тризну родичи: Хримгримнирова вдова Хейд и сыновья ее Сваранг и Хрюм.
Прошел некоторый срок после этого, и ночи стали длиннее, и у берез, что росли у развилки, листва стала ярче солнца и посыпалась наземь, а хмари в предгорьях сгустились. Наступила пора варки пива. Аута в те дни занедужила, и потому в пивоварне управлялась Ангрбода. Она сняла начельный платок, что носила в замужестве, и перевязала волосы лентой, чтоб глядеться оказистей. Но волосы ее, впутавшись в ожерелье, не стали от того красивее. Ангрбода взяла в помощь себе жену Голльнира с хутора и рабыню Хапту, и еще одну женщину, которая пришла из Мидгарда. Она была из людей, и про нее никто ничего не знал. Звали ее Хьёрдис.
Локи пришел к Ангрбоде и сказал, что некому вымыть ему волосы, так как жена его Сигюн осталась в Асгарде. И он попросил ее сделать это, и она согласилась. Она велела Локи прийти вечером в ту закуту, где прежде спали Гейррёд и Ярнсакса и которая теперь пустовала, и сама вышла туда с женской половины дома. Ангрбода подлила в светильник тюленьего жиру и зажгла его, и вымыла Локи волосы теплой водой. Потом она взяла гребень, чтобы причесать их, а Локи усмехнулся и сказал:
- Если я прополощу твое лоно чем-нибудь получше воды, то неизвестно, что из этого выйдет.
И он взял ее, и она позволила ему, потому что его висы давно уже сделали свое дело. И она стала приходить к нему каждую ночь.
Спустя недолгое время вернулся Бели от Гюмира. Он сказал, что свадьбу его с Герд положили играть через полмесяца после начала зимы, в доме Гюмира в Нордвеллире. Тут ему поведали о том, что произошло в Хьяутгарде, пока его не было. Бели нахмурился, но ничего не сказал и ничем не выдал, что он думает об этом и что хочет сделать. Про Бели говорили, что он засматривается на горные вершины, потому что он смотрел поверх головы того, с кем говорил, и не многим это нравилось. Был он молчалив и никто никогда не мог догадаться о его помыслах. Между тем он был высокого роста, хорош собою, а волосы у него были светлее, чем обычно у ётунов.
Аута вызвала его на двор и показала ему головешку, которой был убит Гейррёд. Головешка обуглилась и как будто оплавилась, как железный брусок, побывавший в горне. Аута сказала:
- Я повешу эту головешку над притолокой в зале, и она будет висеть до тех пор, пока кто-нибудь не избавит нас от нее.
Так она говорила, потому что хотела, чтобы Бели отомстил Тору за ее сына. Бели сказал, что Гейррёд первым напал, когда Тор был гостем у них, и хуже этого мало что бывает.
- А чужих жен умыкать?! - вскинулась Аута. - Это, по-твоему выходит, правильно?
Но тут Бели опять так рассудил, что неизвестно, кто из них кого умыкнул, ас Ярнсаксу или она его. К тому ж вспомни, сказал Бели, какова сила у Тора: что биться с ним, что сразу в Хель отправиться - все одно.
Тогда Аута сказала:
- Так говорят трусы! Придется, видно мне просить своих братьев, уж они-то не побоятся матернина выродка!
Тут она повернулась и ушла в дом, так что Бели, оскорбленный, даже и ответить не успел. На дворе в то время была старуха Грид, которую они не заметили, и она все видела и слышала.
Вскоре приехал Хюмир из ущелья Аудскер и вместе с ним его сын, однорукий Тюр из Валгаллы: они встретились на перевале Брюнас. Хюмир, ясно было, явился, чтобы потребовать виру за младшего своего сына Хродра. Локи спросил:
- Неужели и ты, Тюр, хочешь получить свою часть виры за брата?
- Нет, - сказал Тюр, - меня послал Один сказать тебе, что он хочет услышать от тебя об Утгарде. И еще я сам хочу убедиться, что вира будет назначена сполна и справедливо.
- Разве не я раздобыл сокровища у черных альвов и не я оделил всех асов по справедливости? - сказал тогда Локи. - Почему ж ты мне не доверяешь?
- Речь не о том, - возразил Тюр, но Локи засмеялся и не хотел дальше говорить.
И тогда Тюр сказал:
- Тебе для того еще нужно в Асгард, что твой сын Нарви ушел от Хеймдалля и не хочет больше у него учиться.
Глаза у Тюра аса были как каленая сталь, и никто лучше него не владел ни мечом, ни копьем, ни секирой. Хоть и не было у него правой руки - волк Фенрир отхватил ее по самый локоть - не случалось такого, чтоб Тюр промахнулся. И глядел он, будто целился, а говорил, будто резал, и не по нраву ему было сомненье. В Ётунхейме жалели о том, что предался он асам и Одину. Услыхал Хюмир его последние слова и сказал так:
- Что Хеймдалль! Говорят, дочь Эгира родила его на берегу фьорда и оставила тюленихе. У Эгира девять дочерей, и неизвестно, которой он сын. Об отце и говорить нечего. Чему ж может научить безродный тюлений выкормыш?
Хюмир был сыном Гиллинга и Бусейры, чьи земли были к восходу от скал Сьяухелль, у фьорда Лаунсид. Был он таким ётуном, что никогда и никому не спускал, и если знал, что кому-то не понравятся его слова, то обязательно говорил их. За это часто доставалось ему от братьев его Бауги и Суттунга, и поскольку был он младшим в семье, то они, когда делили землю, ничего ему не отрезали. Прозвали его с тех пор Безземельным. Хюмир поселился в ущелье и питался тем, что ловил рыбу в море. Лицо его было от того как старая дубленая кожа. Хюмир сказал:
- Отдал бы ты лучше сына своего в обученье к Тюру. Хоть и полез он в асы, а все ж воин хоть куда и роду знатного.
Локи хохотнул, и видно было, что у него есть что сказать, но он смолчал. Тюр же отвечал отцу так, что асов, мол, не трожь.
- Ишь, не трожь! - уперся тут Хюмир. - Недотроги, подумаешь! Да кроме тебя, да вот еще Локи с Одином, там один сброд - всё безнаследные, всё дети неизвестно каких отцов, а то и матерей! Взять хоть Тора-засранца, что моя свояченица Ёрд произвела. Говорят, будто Один признал его и ввел в свой род, да что-то не видел я никого, кто засвидетельствовал бы это!
- Как же хочешь ты, Хюмир, взять виру с незаконного сына, рожденного в углу? - спросил вдруг Локи, усмехаясь.
Хюмир озлился на это изрядно, да не тотчас придумал, что отвечать, только глазами зыркнул. А после сказал:
- Отчего ж с него виры не взять, коли Один оделил его землями? В Бильскирнире, слышно, от яств столы ломятся, а кладовые - от золота. А золото-то все награблено, у своих же родичей отнято! Известное дело: вы, асы, законов не признаете, родства не считаете, клятв не блюдете, ворожбой лишь грязной пробиваетесь, чего от вас ждать?
Тут из дверей вышла старуха Грид, и Хюмир увидал ее и продолжал так:
- Вот, спроси ее, к примеру. Спроси-ка, спроси! Как Видблинди, муж ее, взялся строить Асгард, и договор был заключен, и клятвами связан накрепко, и сам я был при том свидетелем, все это знают. Но разве ж асам клятвы указ? Нет, не указ. Потому что все они - безродные. Безродные, беспортошные и беззаконные. Кобылу эту возьми, из-за которой Асгард в срок не выстроен, - колдовство женоподобное, оборотничество - тьфу! Я уж молчу, что тебя, Локи, к тому делу вяжут. Хоть без огня дыма не бывает, да я уж молчу, да! Увела кобылка Свадильфари, обротала жеребца без оброти, вонью сучьей увлекла - и некому стало камни по Биврёсту таскать, и никто этого в расчет не принял. Не успел, мол, ты, Видблинди, к сроку стену возвести - и все тут. Не видать тебе ни Фрейи, ни прочей награды, а заслужил ты верную смерть. И где ж здесь правда? Где здесь закон, я вас спрашиваю, а?
Локи на это только щурил усмешливо длинный глаз, а старуха Грид головой трясла и зорко на него глядела, а Тюр сказал как отрубил:
- Нет здесь неправды. Все по договору слажено.
- А кобылка-то, кобылка! - завопил Хюмир. - Кобылка-то - дело нечистое!
- Ты, Хюмир, что ли, в кустах там сидел, что тебе это доподлинно известно? - спросил Локи, и Хюмир пуще озлился.
- Сидеть не сидел, а только не тебе бы, Локи, заступаться!
- Отчего ж бы и не мне? Даже если б к кобылке я отношение имел, про что я с тобой, Хюмир, говорить здесь не собираюсь, договор от того не меняется, и соблюден он был асами верно. И больше скажу тебе: не иметь ётуну ванскую деву, хоть бы какой был здесь договор!
- Почему ж бы и не иметь? Почему это, я спрашиваю, не иметь? Да Од-то, муж-то ее, кто? Не ётун разве? Да и не имели ли ее все асы поочередно, после того, как он сгинул, а?
И Хюмир, совсем разъярившись, стал было на Локи наступать, но тут Тюр, не стерпев Фрейе асинье поношения, выхватил меч и приставил к Хюмировой груди. А был он в силе руны, и свершаемое им так свершалось мгновенно. И Хюмир побледнел, и, ожидая смерти, сказал:
Плоду лона Хлодюн
Прах отцова правда -
Бойко влагу волка
Враном раны выльет.
Дрын войны двулезый
Дом дыханья запер -
Страх и стыд оставил
Скудосирый отпрыск.

Тут старуха Грид, подойдя, схватила меч сушеной ладошкой и сказала:
- Не беззаконие у асов, а закон инакий, и сила их иная, и потому им нет поражения. И коли у ванской девы руна, то и не бывать ей в Ётунхейме, и не я ли твердила о том Видблинди? - И тут она посмотрела на Тюра и прибавила: - А родства все ж не забывай.
Тогда Тюр убрал меч и сказал:
Пусть из отчих уст бы -
Не стерпеть осуды!
Слово турса славы
Не доставит асу.
Все ж бесчестен отрок,
Отчью жизнь отъявший.
Чьим судом судимы
Давней смуты чада?

На двор вышел Бели и сказал, что не по обычаю будет обсуждать ему виру, а должен за него быть им для того посланный, и не из близкой родни. И Хюмиру не пристало уговариваться за сына самому. Хюмир же отвечал, что ехал он сюда просто повидаться, раз был поблизости от Хьяутгарда по делам, а о смерти сына своего от Тюра узнал, повстречав того на перевале. Бели тогда сказал, что лучше всего было б попросить Вафтруднира, потому что он со всеми с ними в родстве и к тому же законы знает как никто и весьма мудр. Хюмиру Безземельному он приходится племянником, сыном брата его Бауги, сестра же Бели Кейла вышла замуж за Суттунга, другого брата Хюмира, и хоть и дальнее это родство, может, Вафтруднир не откажется вести и его дело, тем более что дела эти друг с другом связаны. Со стороны же Тора пусть будет Локи ас, если уж он за это взялся. На том и порешили.
На другой день Локи и Тюр отбыли в Асгард, и по дороге Локи спросил, не о той ли Герд, что собралась замуж за Бели, вздыхает, слышно, Фрейр? На что Тюр отвечал, что не его, мол, это дело и он о том ничего не слыхал. Локи, как всегда, усмехнулся.
Ангрбода, как все разъехались, сказала Грид, что видела сон, который не знает, как растолковать. И она рассказала, что привиделась ей пещера в горе, и из пещеры, как из жерла лава, извергается горящий поток, и заливает Хьяутгард, и смыл, и выжег будто поток их дом и посевы, а сама она вышла вдруг из пещеры и, увидев пустошь, ужаснулась. И еще больше ужаснулась, когда появился Старкал; он пришел из жилищ мертвых и стал у валуна, что у дороги в балку Тверр, и глядел на нее угрюмо, будто она, Ангрбода, провинилась в чем. А потом показал ей три пальца на левой руке и стал их обламывать: один обломил и в пещеру бросил, и другой, и третий туда же. Повернулся и сам туда ушел. Грид старуха посмотрела на Ангрбоду пристально и сказала:
- Сон этот очень нехороший. Мало что есть у женщины, чтоб защититься от такого сна. Лучше б тебе не ходить было к Локи асу каждую ночь.
- При чем тут Локи? - сказала Ангрбода. - Что ему, асу, до Хьяутгарда? Даже если он и вернется еще, разве земли ему наши нужны? И зла он ни на кого как будто не держит.
- Он и без зла зло вершит, - сказала старуха.
Но Ангрбода ей не поверила, встала она и ушла от старухи, а та осталась в стряпном углу разбирать крупу.

Прядь об ученичестве Ганглери

Тому, кто дошел до сего места старательных моих писаний, должен я донести изображение Асгарда, предела асов. Изображение сие сделаю я таково же, каково было впечатление мое от действительных видов тех мест и обычаев, дабы вышло оно истине тем паче соотнесенным, что не испорчено пустым и тщеславным вымышлением.
Прежде прочего следует сказать, что раскинуто над Асгардом небо, ярче которого я не видывал, и звать его, по научению Браги скальда, следует чертогом ветров, либо страною солнца, либо пологом просторов, либо долиной луны. Есть и другие, красивейшие, имена для неба, и все их затвердил я в доме Браги. Под ноги же асам подставлена облачная твердь, не отличная от всякой другой земли и потому следует называть ее дном долины птиц либо тучной утробой. Однако с легкостью проходят ее ветви Срединного Древа, и высятся они над Асгардом как широкий шатер, и даже зимою зелены на них листья.
Посреди обители асов, у ствола ясеня Иггдрасиль, что пронзает твердь облаков словно меч, стоит чертог, называемый Валгалла, и каждому асу приготовлено в нем особое жилище, и ведет в каждую горницу особая дверь. Так что глядит Валгалла на все восемь сторон из многих дверей, и виден из нее путь небесных коней, везущих солнце. Посолонь от дороги, идущей к Вратам Асгарда, стоит Химинбьёрг - там палаты Хеймдалля аса. Далее покруг солнца найдешь Фенсалир, где хранит сокровища великих Фригг владычица, и устроены ее палаты напрямую к закату от Валгаллы. Следом тянутся владения Фолькванг, а за ними Ноатун и Брейдаблик; в Брейдаблике живет Бальдр ас, и глядит на его хрустальные окна полночная сторона Валгаллы. За палатами Бальдра начинается Вальяскьяльв, обиталище Одина князя асов, потом Свёльберг, где поселились Локи и Сигюн асинья, но ближайшим к восходу, в окрайных горах живет Видар, ас в железных башмаках. От Свёльберга недалеко Бильскирнир и Гимле, следом же Идалир и роща, в коей живет Гевьон асинья; полдневная же сторона Валгаллы смотрит на Глитнир, обитель Форсети аса, сына Бальдра и судьи людей.
Так расположили великие свои жилища, окружив ими Валгаллу, златой чертог. Кровля сего чертога утыкана копьями, обвешена щитами, и на каждом щите искусно выделаны картины славных деяний, и о каждом щите, при подношении его, сложена песня, называемая драпой. Солнце, чьи имена суть светило альвов и дивный лик небес, светит над ними невозбранно, и оттого овершья копий и окружья щитов сверкают златом и видны отовсюду. И вижу я это сверканье доселе умственным взором, и свидетельствую о нем как о пламени истины.
По траве, что прорастает на кровле Валгаллы, бродит Хейдрун коза и почесывает бока о края щитов; она гложет листву ясеня Иггдрасиль и течет из ее вымени хмельное молоко. И видел я, что валькирии, девы ретивые, доят козу непрерывно, до устали, и облизывают сладкие пальцы, отплевывая шерстинки, и смеются от того опьяненным смехом. Молоко же льют в чан, что стоит на дворе, а из чана носят ведрами в палаты, и наполняют братины, и ендовы, и рога для питья, и подают их асам и эйнхериям. И видел я также, как эйнхерии, павшие воины, бьются промеж себя в хмельном разгуле, и учиняют ристанья, и сшибаются мечами и секирами, с гарканьем и покриком бранным. И велика потеха от тех побоищ, особенно же потому, что смерти воинам нет - встают они наутро невредимы и понове спешат сразиться. Поразмысливши, каждый прояснит себе, что павший однажды в Мидгарде не может пасть в Асгарде, и смерть ждет его иная, при кончине мира грядущая - если, конечно, не ложь все то, о чем рекла вёльва. Бранные же споры, валгалльские и прочие, следует называть лязгом лезвий и свистом стрел, также вьюгой валькирий и бурей булата, либо брашном воронов и громом дротов. Прозванья эти также я взял у Браги, преславного речеточца, и суть они снасти словесные, что выдают истину видных и невидных вещей.
Тот же, кто умеет справляться с оснасткою речи, может быть уверен в правдивости сказанного - так и я льщусь упованьем, что описываю здесь красоты и чудеса Асгарда в точности такими, как видел. И видел я также Локи аса, привязанного в пещере, и было это при конце моего ученичества у Браги. И лежал Локи, как бы во сне, и яд капал в чашу, и когда он просыпался, то говорил много странного, вспоминая прешедшее и бывшее с ним, и всякий, кто бы к нему ни пришел, мог слышать его. Я также приходил к нему, и однажды он стал говорить о том, как возвращался из Хьяутгарда с Тюром, и я запомнил это.
"Вот скачет о бок со мной Тюр ас, говорил Локи, он прям и прицелен как пика, или как его руна битвы. Ас битвы суров и одинок; он одинок, как любой из нас, но он не любит свое одиночество. Если б любил, не сунул бы Фенриру в пасть свою руку. Впрочем, ему это не помогло, не помогло и Волку, и асам - ибо всякие путы и узы до времени - да, до времени, до срока! - и лишь одиночество безвременно. Безвременно, и попробуй в это проникнуть - не проникнешь, клянусь палубой Нагльфара!
"Но пока что безвременным видится Асгард, сказал я Ангрбоде. Громоздится облачная твердь, шумят в высях ветви ясеня, сверкает золотом Валгалла. К ней и от нее текут дороги, прекрасные и пустынные под ликом небес. Каждый, кто попал сюда, не захочет покинуть этих мест, но каждый, кто останется, вечно будет стремиться куда-то еще - а куда? Он и сам не поймет. Но будет стремиться, томясь и волнуясь под асгардскими ветрами! Вот так я рассказывал Ангрбоде, когда она спросила меня об Асгарде, говорил Локи.
"Она лежала во тьме, на пестром шерстяном одеяле, и слабый свет от жгута, горящего в тюленьем жире, не мог дотянуться до ее живота. Я перенес светильник поближе к ней, чтобы разглядеть ее живот, белый и гладкий, как тесто. В Асгарде много чудес, но все они не имеют значения, сказал я. Как это? - удивилась она. Ты ведь не можешь унести их с собой, сказал я. А значение имеет только то, что можно взять с собой. Она не поняла меня, конечно. И тогда я положил руку на ее живот, и рука налилась тем пламенем, которое возникает между женским и мужским. Это пламя моей руны, и я заране вложил его в заклинание, что сказал Ангрбоде при встрече. Я смотрел ей в глаза, которые бились, как птицы, во тьме, и только когда я почувствовал, что могу делать с ней что хочу, я медленно повел руку вниз.
"Я слушал, как разгорается пламя в ней, и думал: удастся ли мне когда-нибудь - и как? - проникнуть за пределы этого пламени? На ту сторону его? Ведет ли туда моя руна или она завершается, съедает себя в момент последней, оплодотворяющей вспышки? Я обласкал горячие и влажные врата, и они жадно раскрылись для меня: любовь Ангрбоды стала неутомимой и опустошительной, как лава. И оттого я желал ее пуще, говорил Локи.
"Свадильфари, жеребец с огромной мотней, подтаскивал камни строителю Асгарда. Он воздвиг себя в силе и видел, что он неуязвим в ней, клянусь ногтями нави! Чем же можно было отвлечь его? Только этим огнем - и я зажег его в кобыльем лоне. Я отдал Фрейе предпоследнюю руну, сказал мне Один, и она должна остаться в Круге. И я скакал по Идавёлль-полю, резвясь в холмах и разбрасывая по округе огонь совокупления. Свадильфари! О Свадильфари! Темное пламя затопляет твой разум, ты покидаешь недостроенные стены и обозленного Видблинди (а уж кто как не он поглощен этим же пламенем: иди сюда, ванская дева, возляг в мою постель! - но нет, ха-ха, ведь по уговору стены должны быть окончены день в день!), ты мчишься за мной, ненасытный, с яростно-молящим ржанием: я хочу, хочу, хочу! Тебя гонит боль распершейся плоти. Он был мужчиной, жеребец Свадильфари, потому что его было семя, а моею - кобылья матка, из которой вышел восьминогий бегун Слейпнир, но кто из нас владел огнем и кто был приневолен им?..
"Вот именно, кто? - говорил Локи. В последний миг совокупления, когда семя вот-вот должно было вырваться из меня в голодное лоно Ангрбоды, я пожелал - нет, я приказал, взмолился, я заклял - я вложил всю силу в это и отдал все, что имел! Если это пламя - мое, то пусть выведет меня к своим истокам, началам или к чему там еще! Я хочу знать причину - причину крена, который виден во всём и всем кажется законом! Семя рванулось с воплем, с воем - так мне услышалось - и утонуло в матке Ангрбоды. Ну, вот. А теперь посмотрим, что из этого выйдет. Да, посмотрим! И я засмеялся".
Таковы были речи Локи, и жаром и хладом пробирали они до остова. Не были смутны они, и он был точен, поминая про то, как строились стены Асгарда и как отвлек он их строителя, дабы не отдавать ему Фрейю в жены, по уговору. Но, слушая его, понимал я ясно, что намеренья и магия его были совсем не те, что у прочих асов. Я видел, как усмехался он, бродя по Асгарду: по углам губ и очей его бегло змеилась усмешка, и означала она именно то, что умыслов его никто не знает. Привязанный же, он не усмехался, потому что ни до кого не имел дела, и было сие двукратно грозней и опасней.
Надобно рассказать теперь и о том, как учился я у Браги и как усердно тщился постичь то, что он мне открывал. Браги - великий ас, и его руна приносит дары и учит, что свобода и понуждение суть одно. Нелегко познать сие, но куда трудней поведать о познанном. Слова самочинны, самовольны и оттого могучи, учил меня Браги скальд, а ты желай связать их вязкою, да притом еще заправить твоей собственной, от живота твоего и елдака, от сердца и головы силою. Можно етить жену дабы отяжелела и принесла дитё, но неможно насильничать, дабы не истребить живородящую утробу. Моги и делай, ети и принуждай, но будь внимчив, будь осторожен, иначе слова утратят свободу, обессилеют и издохнут. Они же должны оставаться вольны и в вязке, и в принуждении, в твоей руке - как соколы охотничьи, что, будучи отпущены, своим хотением возвращаются на насест. Так он учил меня, и много раз менялся месяц, прежде чем я понял его, и еще больше месяцев миновало, прежде чем я связал слова так, что они не умерли в узах.
Браги ас был весел нравом и светел очами, и была у него светлая борода, длинная и словно бы шелковая, заплетенная в косицу. Когда случалось ему задуматься, он теребил ее и подергивал, так что она, из перевязи вылезши, расплеталась, и Браги, посмеиваясь, сплетал ее снова. Одевался он в крепкие и простые холстинные рубахи, что вышивала жена его Идунн, великая и светлая асинья. Поверх рубахи Браги накидывал овчинную куртку без рукавов. И можно было решить, что не пристало асу одеваться так невидно, однакож не многие асы одеты так, как, по человеческому разумению, им бы пристало. Кроме разве что Локи, который любит облачаться драгоценно и пышно, и чтобы меч был в сверкающих ножнах, изукрашенных самоцветами.
И хотя был Браги скальд приветлив, душелюбив и беседлив, было в нем и такое, что, по человеческой мерке, сочтешь предосудительным - если не знаешь, что перед тобой великий рунодержец, к коему надлежит относится с почтением. Мог он, к примеру, незапно бросить то, что сей момент делал с усердием, а также покинуть вдруг собеседника и уйти, теребя бороду и посмеиваясь. Про человека тут немедля решишь, что он горд и презрителен, но с Браги скальдом не так: ни чванлив он, ни горд, а словно бы неуловим, непривязан и непроницаем, ничему не придан, а сам по себе. Впрочем, мало о каком асе нельзя было бы сказать то же самое. И уходил, бывало, Браги ас, от меня и от всех легкою поступью, и бродил по отрогам и склонам подолгу. Но, уходя и покидая, никогда не покидал он навеки, а возвращаясь, доканчивал начатое с прежним пристрастием и договаривал недосказанное. Оттого много терпенья и смиренного доброхотства нужно было, чтобы чему-нибудь научиться у Браги.
После вечернего столованья, когда, повершив дневные труды, усаживались все в Гимле у очага, и хозяева, и челядь, и холопья, и принимались за вечерние уроки, Браги ас беседовал со мной и обучал меня сложению вис и многому другому, ценнейшим знаниям. Прежде чем вязать слова, говорил он, навыкни узнавать равновесие во всем и везде, и блюди его беспеременно. Возьмешь ли мою руну, говорил он, и углубишь ли в нее ум свой и тель свою, и узришь ли кольца миров как свои, а свое всё - как полноту вселенскую, запомни настрого: никогда при том забывать нельзя, кто ты суть, и где ты в сей час, и чем ты утеснен и ограничен, и не допускать потравы себе и своей особости разоренья. И познай, и затверди, что всё и вся так же отделено от тебя и друг от друга, так же утиснуто в межи и границы, и хотя свободно в них и за ними, а между тем повязано и скреплено, и союзничает друг с дружкой. Понял ли ты, Ганглери, проник ли? - вопрошал он меня, и я изо всех сил старался понять. А он, засмеявшись, бросал плеть, которую плел искусно, или узор на прясле, что вырезывал, и забывал на время про них, и принимался расхаживать по зале, растеребливая задумчиво бороду.
И, казалось бы, просто звучит его наука, однако не так легко увериться в ней - не словами, а разумом и внутренним чувством. Ни одна руна не терпит понужденья и притом может увести тебя в дальнюю даль и заморочить накрепко, если не будешь тщателен и забудешь об окраинах своих и о маяках возвратного пути. Ибо всякая руна бездонна и многосмысленна: и знак она, и весть, и наказ к действию, и вручье его, и дар божественной силы, и подпорка мира, и грань его. Человеческий же разум так устроен, что не столь скоро поймет он прямое наставленье, как мгновенно ухватит его же, если узнает пример противоположного. Таковым оказался для меня мятежный Нарви, отпрыск Локи, коего встретил я раз, когда охотился.
Случилось сие в предгорьях, на полпути между Гимле и Свёльбергом. С предгорьев тех изливается река Свёлль, от коей прозванье двора Локи аса, и течет она мимо Свёльберга и падуном летит в ущелье, а оттуда выходит в долину, где поселился Видар ас мщения. Каменисты те предгорья, по ярам и откосам осыпчивы, и растет там меж камней мох и мелкая травка, а кой-где попадаются взлобки с еловой порослью либо кедровником, и дичь и зверь там водятся в изобилье. И вот, настреляв уже кое-какой дичины, вспомнил я, что видал в лощине, в малом болотце, изрядных уток. Кликнул я своего пса и пошел взглянуть, всё ли они там. И что же? Увидал Нарви; сидел он на валуне, крепко задумавшись, а лук и колчан валялись рядом в траве. Я слыхал уже, что он покинул своего учителя Хеймдалля, и любопытство меня разбирало узнать причину. Ибо нет, кажется, такой обиды, из-за которой я мог бы бросить ученье, и когда наступила пора покидать мне Браги аса и его дом, не было события горше и печальнее. Я подошел к Нарви и заговорил с ним.
Я спросил его, все ли ладно в Свёльберге, сделаны ли припасы на зиму, сварено ли пиво, и прочее, и он отвечал весьма неохотно. Я хотел, конечно, разузнать об ученье его, но не смекнул, как ловчее к сему предмету подступиться, да он вдруг сам заговорил об этом и спросил, учит ли меня Браги осторожности и осмотрительности. Конечно, а как же? - отвечал я. Нарви засмеялся и сказал:
- Я так и знал! Все они на один лад!
Удивившись, я спросил, что это значит? Он взглянул на меня как будто снисходительно и сказал:
- Что ты понимаешь, Ганглери! Ты - человек из Мидгарда, тебе не понять, потому что ты боишься. И все, кого я знаю из твоих сородичей, боязливы и называете это почтением. Творцы молитв и идолов! Вы не способны ни на что большее, кроме как быть в услужении - даже Нанна, которую взял в жены Бальдр, она ведь все равно что служанка у него, и ей это нравится.
Обидно было слышать это, но еще обиднее было бы не узнать, из какого настроения могут появиться такие мысли. Я скрепился и спросил, что же он понимает под храбростью, если сам только что убедился, что все асы учат осторожности и осмотрительности? Нарви оскалился; потом уперся взглядом в свой колчан, что лежал в траве, пнул его и сказал:
- Хорошо, я скажу тебе, Ганглери! Есть дорога, она ведет в неизвестность, но проходит она через живот, пониже пупа, и потому по ней нужно идти. Нужно идти, не возвращаясь, понятно тебе? А возвращаться, и стоять твердыней, стоять колом в ограде - вот трусость! И все асы - трусы, потому что знать не хотят о дороге! Браги ведь не говорил тебе о ней, не говорил? Так я и думал! - Нарви зло рассмеялся. - Вот и Хеймдалль не говорил мне. А может, они, асы, и не видят ее? Тогда еще хуже! А ты небось глядишь в рот своему Браги и считаешь его знающим!
Я ужаснулся его слов, но продолжал слушать как пригвожденный, а он расходился все больше и больше, и говорил нарочито зло и презрительно, а глаза его были тревожны.
- Хеймдалль учил меня слушать: опустоши брюхо, Нарви, и навостри уши! - так он говорил. Все дороги ведут к стволу ясеня Иггдрасиль: не упускай его из виду, иначе заблудишься! - так он меня учил. Деревянная чурка! Чему он учил меня, зачем мне его ученье?
Тут я сказал ему, а голос мой прерывался, что я не могу и догадаться, чему его учил Хеймдалль, и потому не объяснит ли он мне сие прежде другого?
И Нарви рассказал. Хеймдалль давал мне питье из тисовых ягод, сказал он, и велел сидеть у озера и слушать шелест листвы. И так я прошел все девять пределов, и при том должен был всегда знать, где ось Иггдрасиль, чтобы отыскать дорогу обратно, сказал Нарви. Ось маячила передо мной все это время, сказал он, и потому я ничего не видел и не слышал - слепец! глупец! - ствол заслонял всё! Я возвращался в Асгард, но чувствовал, что Асгард здесь ни при чем! А этот ствол, словно женским, омерзительным колдовством притягивал меня, не отпускал. Хеймдалль же бубнил, что не в нем дело, а в том, о чем шелестят листья ясеня. Он говорил, будто шелест листьев, корни снов и значения рун - одно и то же, и я думал, он знает все это, раз слышит шелест! Я дурак! Нарви встал с валуна и прошелся взад-вперед, пиная камни. Я ничего не знал еще о дороге - той самой! - сказал он, но знал, что я пленник, привязанный к стволу! Понимаешь ты, Ганглери?
Когда на Химинбьёрг примчалась Нанна со сном Бальдра на языке, Хеймдалль резал руны на роге, продолжал Нарви. Почему заклятья, которые он режет и окрашивает, действуют только в Асгарде? - я как раз думал об этом, сказал Нарви, и тут объявилась Нанна. Она тоже пленница, как и ты, и я. Я был зол и сказал ей, что Хеймдаллью теперь недосуг. И тогда она заорала, как будто к ней под юбку переползли все змеи из-под корня ясеня, и жалят ее. Она орала, что всем ныне, мол, недосуг, и никто не чует грозы и не хочет ее, Нанну, слушать! Ты просто сумасшедшая, вот тебя никто и не слушает, сказал я ей, и тут вышел Хеймдалль. Он отослал меня, но я спрятался за плетнем и стал подслушивать. Она рассказала сон Бальдра, и я замер как валун, у меня, верно, уши выросли в тот миг - так я хотел услышать его толкованье! Ведь мне, сколько ни просил его, белый ас ни разу ничего такого не открыл, сказал Нарви. Я все мучился, все думал над его словами о снах, листьях и рунах: каковы меж ими узы, как их распутывать? Вот чему я хотел бы обучиться! Хеймдалль же лишь талдычил о том да перетирал попусту, прямого же пути к познанью не указывал! И вот я замер, застыл, изострив слух, я напрягся, как кошка у мышиной норы, изготовившись схватить на лету каждое слово.
Тут Нарви замолчал и с презрительной усмешкою пнул камень. Знаешь, что я услышал? - сказал он наконец. Я услышал, что сон, конечно, говорит об опасности - как будто чокнутая Нанна об этом не знала, когда мчалась туда с другого края Асгарда! - что листья ясеня шепчут о чем-то в том же роде и что надо посоветоваться с Одином и с рунами прежде чем толковать более отчетливо! Ясно тебе, Ганглери, ясно тебе?! - почти закричал Нарви. Ты думаешь, он не стал ничего говорить ей потому, что она дура и не поймет, да? Ну, а я? Мне ведь он тоже ничего не сказал, когда я потом его спрашивал! Ладно я, но он и Одину ничего не сказал! Это оттого, что он не знает, что сказать!! Понимаешь ты, понимаешь?!
Тут я заметил осторожно, что, действительно, толкование никогда не бывает простым, и оно требует времени и доброго совета.
- Ты ничего не понял, Ганглери! Твои слова - чушь! Полная чепуха! Повари получше в своем котелке! Если б только не простым было толкованье, но ведом путь его, было б не то! Взгляни вокруг: отчего никто не знает, что делать? Отчего никто не знает, почему руны послали Тора в Утгард? Никто не понимает, зачем он бился там с какой-то старухой, с кошкой! К чему тогда все эти знания Хеймдалля, Одина, если никто ничего не может объяснить?
Нарви перевел дух - он задыхался. Когда Нанна ускакала обратно, сказал Нарви, я выбрался утайкой из тростника и ушел от Хеймдалля. Я бродил по лесам и опушкам, я ловил дичь на манок, и жарил ее в камнях, и я думал, думал, и мои мысли свертывались в клубок вокруг меня, и этот клубок все рос и рос, и обмотал меня так, что я вконец ослеп. Мне невмочь было перестать думать, и ни сбросить клубок, ни прорваться сквозь его я не мог. И тогда я вернулся к Хеймдаллю (а куда еще было деться?) и попросил его снова дать мне питья из тисовых ягод. Я сел на берег озера и стал слушать шелест листвы. И шелест увел меня, как прежде, - я шел по мирам и видел ствол ясеня впереди, и я нарочно отвернулся от него и потерял его из виду. И вот тогда-то я увидел дорогу! Она текла через меня, сквозь низ живота, и она была столь желанна! Она враз прорвала мой клубок - его не стало. Я хотел взять ее в руки, чтоб никогда не отпускать, и идти по ней, куда б она ни вела, но тут Хеймдалль - он, верно, что-то заподозрил! - схватил меня за плечо и вернул на берег озера. Ты должен всегда возвращаться в Асгард, - сказал он мне тусклым, назидательным, деревянным голосом! А я чуть не убил его! У меня на языке столпилось столько проклятий, что я не мог даже выговорить ни одного из них! Мне пришлось проглотить их все - я чуть не подавился - и я убежал от него, навсегда. Вот так, сказал Нарви. И пусть из меня вырвут кишки - я согласен! - лишь бы только попасть снова на ту дорогу! Ты понял что-нибудь, Ганглери, а?
Так сказал мне Нарви, и что я мог ответить ему? Я был не так тверд в своих знаниях, как тверд в вере в правильность их, и я видел, что Нарви противоположен тому и отнюдь не тверд и не уверен. Он метался по лощине и не понял бы ни слова о равновесии, которому обучил меня Браги. Беседа же с Нарви еще сильней утвердила меня: зри связность раздельного, соблюдай меру во всем, стремись к устойчивости, и не останешься глух ни к шелесту листьев ясеня, ни к благим советам, ни к поученьям. Нарви же остался глух, и это изумило и устрашило меня, но ему всякое мое слово показалось бы смешно. Поэтому я молчал, а он смеялся тому, что читал на моем лице, но глаза его оставались тревожны и немощны. И когда я собрался уходить, он крикнул мне вслед:
- Эй, Ганглери, правду ли говорят, что золотой пояс Фрейи, как наденешь его задом наперед, сразу укажет правильный путь?
Я сказал, что не знаю, и Нарви заметил, что если и так, то ванская дева вряд ли его хоть раз перевернула. И захохотал неприятно и гулко, так что заполошные утки стаей взлетели над болотцем. Но я уже раздумал бить их, кликнул пса и пошел домой.

Прядь о поездке Нанны

Здесь я запишу рассказанное мне многими, дабы не ускользнуло ничто из последовательности событий, хотя бы я и узнал о них позже, чем они произошли. Все, что записано, услышано мной именно так, как записано, ибо возбраняется записывающему искажать услышанное по своей воле и прихоти. Да помогут мне благосклонные асы, учитель мой Браги, всемудрейший отец асов Один, и другие асы Рунного Круга.
Наперво сказать я должен о сновидениях, пришедших к Бальдру. Говорилось же про них розно, и наслышан я был всякого, особенно же потому, что многих дворов челядь перебывала в Гимле зимою, призванная помочь в чесании и прядении. Год тот дал приплоду овечьего и козьего и на шерсть вышел богат: настрижено ее было столько, что Идунн со Сьёвн и другими девушками не могли управиться, хоть и у меня и других мужей помощи спросили. И вот, за работою, длительно шло время и плелись пересуды. Сага из Сёкквабекка, палат Фрейи прекрасной асиньи, рассказывала, что Бальдр будто б увидал во сне, что конь его, споткнувшись, скинул седока в ущелье, а дна в нем не было. И летел будто бы Бальдр три дня и три ночи и дна не достиг. Однако ж Сага, девица вздорная и баламутная, глаза распахнувши, любит приврать, к тому ж взяла она сие из третьих уст. Хлин из Фенсалира, женщина степенная, повествовала о ноже, что уронил Бальдр в поток, а был тот нож заговорен, а ножны его из хрусталя выточены. Другие же рассказывали о кольце либо о запястье, сгинувших в падунных водах, а падун тот в глубокий горный провал уходил, в дыру к корням ясеня.
Если принять, что россказни сии хотя наполовину правдивы, то непременно выходит, что сновидения Бальдровы были вещими, вещие же сны пугающи, и тревожны, и, ко всему, сбывчивы. Странным же здесь видится не то, что случились они, а то, что случились сии сны в Асгарде. Люди и ётуны не дивятся вещим снам, ибо как же узнавали бы они предначертания довлеющей им судьбы, если не из ночных привидов? Порождения Утгарда, вплетают они намеки и остережения в головы немудрых, и по сновидению толкуем мы неизбежное. Однако асы, по моему разумению и вопреки заблудшему Нарви, не нуждаются в сновидениях, ибо не может краевой и неприметный Утгард диктовать властелинам мира. Так мыслил я в те поры, и многие со мной соглашались, но не столь просто все вышло, как виделось.
Догадаться о непростоте и, больше говоря, о непостижности асского мира можно было б хоть из того, что сами асы ничуть не удивлялись приходу сновидений, однако до поры не давали им значения. Так поступила Фригг асинья, мать Бальдра, к ней же первой явилась Нанна со своим испугом. А было сие еще до рассвета, и Нанна неслась по взгорьям и откосам, без передышки шпоря лошадь, и всхлипывала от ужаса. Ибо Судьба гналась за ней, Судьба, что нудит и преследует всех детей Мидгарда, что настигает внезапно, и только самые бесстрашные из мужей заглядывают ей в лицо. И столь запуганы неумолимой Судьбою люди, что думают, будто норны - страшного вида великанши, а сие есть ложь. И все-таки нелегко человеку не бояться их! Форсети справедливый ас, сын Нанны, взял руну людей, и он судит пришлецов из Мидгарда, и судит милосердно. Он полагает, что люди боятся Судьбы потому, что она живет у них в теле, в голове и в кишках, и вытурить ее оттуда нельзя. Вот отчего Нанна асинья, а род ее из Мидгарда, встревожилась мужними привидами и их знаменованьем.
Прискакав в Фенсалир, Нанна принялась что есть мочи колотить в дверь, пока не выскочила перепуганная Хлин, а за нею вышла Фригг асинья. Супругу Одина, учил меня Браги, именуй госпожою асов, а еще правительницей заклятий, и владычицей кладовых, и ключницей асов - потому, что хранит она в Фенсалире, что прирос к утесу, в подгорных его каморах и клетях, сокровенные обереги, и резные заклинанья, и злато драгоценное, и носит на поясе связку ключей, что звенят при каждом ее шаге. Поступь же Фригг асиньи величава и тяжка, и слышат ее во всех пределах все вещи.
- Умом ты тронулась, Нанна, - сказала Фригг, содвинув брови, - что будишь посреди ночи ради бестолкового сновиденья. Если сон сей и впрямь нехорош, как ты вообразила, то тревожься о том сама, либо спрашивай совета у Фрейра. Как раз доберешься в Вальяскьяльв к полудню - никому там не придется неволей выскакивать из-под пуховых одеял!
Так насмеялась Фригг, и не успела луна и на волос сдвинуться с места, а Нанна уже мчалась из Фенсалира, проклиная надменность владычной свекрови, и ветер осенний сдувал ее слезы. Но отнюдь не к Фрейру направилась она, про которого знали все, что любопытствует он насчет сонных зелий, и беседует об этом с Бальдром в светлом чертоге Брейдаблик. Нанна же пустилась к Идунн, ибо не столько, видимо, нуждалась она в тот час в толкованье, сколько в утешенье, Идунн же асинья умела избыть тревогу и внушить надежду, и немногие слова ей для сего были потребны. Пересеча луг Идавёлль, что раскинулся от ствола ясеня до утеса Химинбьёрг, Нанна миновала рощу Гевьон асиньи, двор Тора Бильскирнир, и объявилась в Гимле. Так и вышло, что я собственными ушами выслушал ее рассказ о сновидениях Бальдра.
Когда сгрудились все вокруг, протирая заспанные очи, Нанна сказала:
- Ох, эти сны, они приходят всякую ночь! Как будто сбежались все жути и ужасы к нашему подворью, и свили гнездо, и выстлали его пухом, и подкрадываются тихомолком к постели! И давно уж я вздрагиваю и днями, при свете, а в Брейдаблике куда как светло из-за хрустального окна, что выделал Бальдр в стене. И боюсь я этого окна, только молчала доныне, но теперь скажу: не в обычае ни у кого пробивать стены, кроме, как говорят, ванов, да и у тех окна не в зале, а в башнях, что высоко подняты над землей. И нечего было перенимать чужое обыкновенье, и вот, не довело оно до добра! Разбилось ведь это окно, и как разбилось! Когда никого - даже кошки! - поблизости не было, а я сидела у огня и тачала к плащу подкладку. И вдруг - грохот, звон, словно бурный вал расхлестался о скалу! И осколки дребезгом - по скамьям, по полу! И Бальдр, вбежавши, сказал: вот, мол, теперь увидим все в истинном обличье. И улыбнулся по-своему, светло, но и печально так, словно нет ему ниоткуда защиты… - Тут Нанна заплакала, и Идунн дала ей утирку, Нанна же высморкалась и сказала: - И правда ведь, правда! В хрустале-то виделось все изломано, покорежено, будто охаяно: деревья словно молнией исчерканы, расколоты, небосвод же кусками спрямлен и размножен! И вот снится Бальдру в ту же ночь прозрачный поток, столь прозрачный, что все гальки со дна перечтешь. И идет он по берегу, да вдруг оступился. И упал в воду, и вышло там глубоко, до дна не достигнешь, с берега же казалось - вброд проскочишь, голенищ не замочив. И пошел Бальдр светлый ас ко дну, и дальше видит так, будто я на него с берега гляжу. И вижу будто б, что поток сей - то же окно хрустальное, и Бальдр под водою - хрусталем изломанный, покалеченный, даже бы и на части изрезанный. И тут пробудился он, с перин привскочил в холодной истоме, но пересилившись, улыбнулся, и говорит: только и осталось, мол, поведать обо всем Браги, чтобы переложил он сие стихотворно…
И Нанна опять зарыдала, и Идунн, тихая лицом, склонилась над ней и молвила:
- Не спеши, Нанна, не торопись. Спешкою здесь не рассудишь. Закрой двери, замкни запоры, пребудь в тишине и молчанье. Пребывай там долго, так долго, чтобы забылось о времени. И тогда ты услышишь подсказку - и так узнаешь, что делать.
Нанна же лишь головой качала - топот Судьбы за спиной слышался ей, мидгардской всельнице. Но Идунн асинья не унималась, и увещевала с терпеньем, так что Нанна вскоре перестала дрожать и всхлипывать. И засим, переменив лошадь, поехала, по совету Идунн, к Хеймдаллю за толкованием. Когда же и белый ас, и Один, затруднившись, не прибрели к ясности, сошлись асы в Круг и кинули руны, и руны послали Тора в Утгард, о чем я уже повествовал при начале. Ныне же хочу сказать, что не стало с тех пор крепости в Асгарде, будто пошатнулись стены его, но никто до поры о том не беспокоился.
И вот чудеса словесные! Что ни скажи об асах, все будет неправдой - ибо, сказав одно, следует тут же приписать им противоположное, и если видимость у чего-либо такая, то внутренность его же окажется сякая, и так во всем, до мельчайшего. И коли по видимости можно было увериться в безразличии асском и неудивлении событьям, то надо было догадываться о беспрестанных размышлениях их о том же в недосягаемой умственной тиши. Так оно и было, и подтвержденье этому прибыло ко мне из нежданного места, как обыкновенно с такими вещами и случается.
Служанка из Свёльберга по имени Вёр пришла по зиме в Гимле, вместе с другими, чтобы помочь в прядении. И только Идунн асинья отлучилась, девушки принялись судачить о хозяевах. И Вёр рассказала, как Локи возвратился из Утгарда, а было то осенью, и листья с ив, что растут по берегу Свёлль, уже облетели, и ветер гулял по склонам и пел в ущельях. И Сигюн, жена аса, села за вышиванье и потянула голубую нить серебряной иголкою, и потянула свои речи, а речи ее, сказала Вёр, лучше и не слушать вовсе, а то так и утопнешь в них, как в омуте.
- С тех пор как к Бальдру притек в сновиденье прозрачный ручей, - сказала Сигюн, - всё в Асгарде переменилось. Да, все переменилось, все расплелось, потекло. Воды сталкиваются с водами и поворачивают вспять. Валы шуршат подошвами, подобно Смерти, и заливают поля. Нигде ни былинки, ни кустика, склоны затоплены, и текут, текут воды…
Вот так она и говорила, этими самыми словами, сказала Вёр. А голосок у нее, у Сигюн, тихий, словно мелкая рябь в пруду, и сама она махонькая, и глазки всегда долу держит - ну вылитая смиренница! Только боюсь я ее пуще всех, сказала Вёр. Стоит только где что не так сделать, глоток ли пива лишний из бочки отпить, или еще что - она тут как тут, враз заметит, даром что глаз не поднимет. Не ты ли, мол, Вёр, глоток отсюда отпила? И как начнет отчитывать, мягеньким голоском, а такие вещи скажет, что и не знаешь, как на ногах удержишься! Проберет словно стужа. А уж если взглянет на тебя! Холоднее ее глаз я ничего не видывала - разве в Нифльхейме, что на севере, льды студенее. И когда она за вышиваньем шелестит, лучше уши зажать - страшно!
- Все переменилось, переменилось, - сказала она в тот раз. - Фригг надменная асинья сдвинула брови и так пришла к господину асов. Что это такое произошло с Тором в Утгарде? - спросила она. Объясни-ка мне, отец побед, что это было? Она не понимает этого и не сможет понять. И никто в Асгарде не понимает. И отец ратей, супруг Фригг, не понимает: он схватился руками за голову и удалился в Вальяскьяльв, и воссел на престол Хлидскьяльв, чтобы увидеть, что же это такое? И увидел ли он, увидел ли?.. А между тем нет ни былинки, ни кустика в Асгарде, что стоял бы на сухом месте. И никто не замечает, что луга залиты водой, что вода дошла до лодыжек… И асинья-ключница не разглаживает бровей…
У меня от таких ее речей в ушах шуметь начинает и земля под ногами зыбью колышется, сказала Вёр. И я не стала дальше слушать и ушла к стряпне. А Локи - тот слушал внимчиво, сказала Вёр, и даже ножи отложил и точило, чтоб не визжали. И будто б озабочен сделался, хотя по нему-то уж никогда не скажешь, когда он всерьез, когда нет, такой каверзник! Все-то усмехается. Однажды, представьте себе, спрашивает меня: горяча ли ты в постели, Вёр? Я так и залилась вся - срам-то какой! И не знаю, что отвечать, да и ляпнула: да, мол. Думаю: что это он хочет? А он мне: ты, поди, так горяча, что и тесто под тобой подойдет? Ага, думаю, шутит! Уж наверно, говорю. Так ты, говорит, в другой-то раз, когда греть его будешь, раздёвкою не садись иль полотенце хоть под влеглое место подстели! И волосок мне показывает, что ему в хлебе попался. Вот позорище-то было, рассказать стыдно! И Сьёвн тут захихикала, да и я засмеялся.
И вот ушла я в стряпную, сказала Вёр, а она, Сигюн-то, видно, так и журчала про свою воду - да и недаром, вода-то ее руне придана. Только кажется мне, что умом она двинулась на этой воде: и вышивки у нее все водяные, и Асгард, вишь, залило! Хоть бы оглянулась, что ли, кругом себя: осень на диво сухая стояла! Вскоре же пришлось мне снова зайти, и слышу, Локи отвечает ей, лукаво этак:
- А ты уверена, что это не Фрейр, замечтавшись, - говорят, он влюбился? - согнал слишком много дождевых туч над Асгардом? Или медоточивое вымя козы Хейдрун стало чересчур изобильным, так что валькирии не успевают вычерпать чан и хмельное молоко проливается через край? Это ли не благодать?
А она, как будто только и ждала таких его слов, говорит:
- Владыка Хлидскьяльва ждет тебя, Локи. Он надеется на тобой увиденное - на тобой рассказанное. На напрасно ли, не напрасно ли?.. Мечтает асов князь, что пренье твое утгардское впопад ему, вдогад ему. Да что же разъяснит оно? Ведь руны указали на Тора - вот и внимай ему, внимай ему. У него было три поединка, у вас же с Тьяльви - по одному. Не так ли? И все они - одно и то же, одно и то же…
Ничего я не поняла и вышла, сказала Вёр. А когда в третий раз зашла, они уже про Нарви говорили. Тут я не очень прислушивалась, сказала Вёр, потому что занята была очагом - прогорел совсем, пришлось огня присекать. И ножи, что хозяин острил, на провер щупала, хороши ли. Да масла в светильник подлила, да много всего, по дому-то не нахлопочешься, сказала Вёр. Слыхала только, как хозяин сказал, что Нарви, мол, щенок еще, строптивый да нахрапистый, и не пошло ему ученье впрок. И про дорогу какую-то сказывал, будто б Нарви, путин не сведавши, напрогляд побег куда-то, и ничего я опять не поняла. Если уж уходить, сказал Локи, то надо, мол, заверно знать, для ради чего лезешь, да куда прешь, да куда-то еще попадешь! И тут я вполне с ним схожусь: негоже шататься почем зря, сказала Вёр. Если б я так по дому шаталась, Сигюн меня сей же миг на хутор услала бы землю пахать или на горный выгон овец стеречь. Вот и Нарви, даром что отпрыск, решили подале угоить - к Фрейру в Вальяскьяльв. Пускай, хозяин сказал, поглядит, сколь упорядоченно мира зданье и сколь круговратны в нем перемены. Как я только такие слова-то запомнила? - сказала Вёр. А может, я и не так все припоминаю, а больше путаю?.. А хозяин-то, про Фрейра говоря, усмехался, так что рот у него извивиной пошел, точно драконий хвост. Наутро же оседлал он Гюллира и ускакал к Фрейру. И вот думаю я, не оттого ли все эти вещи странные с Фрейром потом приключились, что господин Свёльберга, зачинщик распрей, что-нибудь намудровал опять?..
Так говорила Вёр, и многого она не знала, мне же многое уже было известно, и мог бы я кое-что добавить о причинах, по каким Фрейр друг альвов, переменился вдруг и покинул свою руну, предавшись другой. Но об этом я поведаю в свой черед. Теперь же надо рассказать о поединках Тора в Утгарде. Возвратясь в Асгард вместе с Тьяльви и Ярнсаксой, Тор первым делом пустился в Вальяскьяльв к Одину и обо всем ему поведал. Сам я там, конечно, не был, но весть сия была волнующа, особливо же тем, что мало кто разбирал ее смысл, и передавалась она из уст в уста, и скоро не осталось в Асгарде никого, кто не слышал бы об этом.
Известно, что задал Тору конунг Утгарда три урока: побороть старуху, выпить рог пива, с конца срезанный и спущенный в океан, и приподнять с земли кошку. И ничто из того не удалось владыке молота. Имя старухе - Старость непобедимая, возгласил конунг Утгарда, и призраком сиим покусился он на силу молодильных яблок, что бережет Идунн асинья, и неумие невежды утгардского здесь очевидно. О том же, что никому невмочь выпить зыби Эгировы, и рассуждать не стоит, ибо плещутся они от века в недвижной чаше донной, и рунная крепь определяет им повелителей, и часы тревог и утиший сих зыбей сочтены и в руках асов пребывают. Так мнилось, и тотчас вопрос из мнения вытекал: стоило ли рунам посылать Тора аса в Утгард ради постижения очевидного? Нет; и справедливо было ожидать выведения подспудного смысла сего, но никому он тогда не был виден. Особенно же смутительной была кошка, ибо и очевидное здесь не открывалось.
Диковинней же всех отозвался о том Локи ас, когда говорил, привязанный к камню за руки и за ноги, и яд змеи, что подвесила Скади, капал ему на темя. Локи аса, поучал меня Браги, зови побратимом Одина и отцом чудовищ, также отцом Слейпнира и похитчиком яблок, другие же его имена суть кузнец бед и кормчий Нагльфара.
"Золотое кольцо Драупнир, что ковали Одину темные альвы, рождает ныне каждую ночь по восемь колец, итого девять, и все они вздеты на хребетную ось, говорил Локи. Тот не ошибется, кто скажет: кольцо - это граница; девять миров - девять границ, клянусь проклятием Сурта! И оттого круглое кажется круглым, горячее - горячим, красное - красным, что мы видим, и щупаем, и стесняем их в границах, и гоняем кольца по хребтине, вместо того чтобы разомкнуть их.
"Первое кольцо, сказал Локи, я разомкнул, когда вернулся из Ванахейма, где учился у Хёнира аса, что пошел к ванам заложником за Ньёрда, повершением распри с ними. Ветер, говорил Хёнир, выдувает все знаки, и резы, и межи, и грани. Он не знает их - и ты не знай. Ветер останется тогда, когда канет все прочее. Ветер серебрян, тороплив, скрытен - но и тороват, словно даритель колец, - только он дарует не кольца, а просторы. Когда прилетает гонец облаков, не спрашивай, что он несет и откуда он - хватай полет, вплетайся в паренье, и лети! Так говорил мне Хёнир, сказал Локи. Но я не мог улететь, потому что на мне были кольца, а они тяжелы.
"Возвращаясь в Асгард, я встретил асов у края леса; утомившись травежной потехой, они пекли мясо в камнях. Орел, что засел на сосновой развилине, заклял его, и мясо не запекалось; орлом был болван Тьяцци с гор Ётунхейма. Когда я треснул его жердью и прилип к оперенью, Тьяцци взлетел вместе со мной. Он мчал под облаками и думал, что ужас выгрыз мне живот и подмышки, и он вытребовал у меня Идунн и ее молодильные яблоки. Ни он, ни асы, что глядели снизу, не слышали, как разомкнулось кольцо и с грохотом покатилось по склонам. Я мог бросить жердь и улететь, я мог плюнуть Тьяцци в клюв, но ветер раздул огонь моей руны, и я не сделал этого. Мне пришла охота проверить, сильно ли то пламя. Приняв образ юноши, я явился к хозяйке яблок. Растопив лёд руны Идунн, я утишил жар, но в тот же миг, или в той же глуби, узнал, что ее лед и мой огонь единосущи. Но было поздно - вор Тьяцци уже поджидал добычу в кустах.
"Я стал куда легче, утратив кольцо, сказал Локи. Зато я увидел мир накренившимся, и увидел, что никто того не различает. Тогда решился я разнять и другие кольца, но как? Силою ли охоты, волею, уменьем? Я метался между мирами, я бродил неприкаянным, я взлетал вверх и падал вниз по коре ясеня, я расспрашивал мудрецов и выслушивал дураков, я делал то, что называют кознями и происками, но не находил ответа. Огонь моей руны пылал между тем все жарче, но к чему был этот пыл, жар, полыханье? Огонь моей руны рождает семя, и бессчетные, хоть и прекрасные совокупленья бесполезны, если не будет хоть с полногтя жизнеплодящего семени…
"Я понял, как расцепить второе кольцо, когда возвращался из Утгарда, сказал Локи. В тот миг, когда Тор со своей тележкой нагнал моего жеребца и заорал мне в ухо:
- Эй, Локи! Эта клятая кошка, ты видел ее? Не видел?! Куда же ты смотрел, или ты ослеп на тот час? Чтоб ей подавиться своим хвостом, этой кошке - она была упругая как жила! Хоть за уши, хоть за шкирку тащи ее - она все тянется, все лезет из себя, будто змея долготелая. А лапами словно к земле приклеена. Насилу одну лапу оторвал, а брюхо ее уж у меня над головой было. Клянусь кишками Имира, я такой длинной твари еще не видывал! Что ты скажешь, Локи? Что это за морок такой, а?..
"И тут я прозрел, сказал Локи. Я увидел, где у кольца конец и начало, где змей кусает собственный хвост, я увидел зазор! Да и как было не заметить? Как не сложить две песни рядом, и одна из них идет посолонь, а другая - против, как не углядеть, что первоначало производит завершение? Теперь-то все это видят, а тогда - я один, и кольцо разъялось и отпало, и порскнуло в ущелье Тверр, и кануло в ручье. Я пришел к Ангрбоде и сделал то, что сделал. Мир же от того накренился круче".
Так говорил Локи в пещере, и было сие много позже того времени, о коем идет речь. И был его рассказ поистине удивительным, ибо совсем не так виделся случай с ётуном Тьяцци, у которого сам же Локи отнял потом и Идунн, и яблоки. Обыкновенно объясняли все кознодейством и злотворчеством Локи, а то и трусостью его - испугался орла, после же убоялся гнева асов. Впрочем, мнения Локи во всякое время казались нехороши и порой неуместны, и многие асы отзывались о нем с неприязнью. Хеймдалль ас сказал единожды, будто Локи речи свои выгребает из темных и скрытых подвалов, в кои не след бы никому лазить, ибо надлежит им быть запертыми накрепко. На что Фригг владычица асов возразила язвительно, что Локи, мол, выгребает всего лишь из выгребной ямы, полной дерьма. Разговор этот передавал мне Фроди, слуга Одина, и я записал с его слов очень тщательно.
Тот же Фроди рассказал мне, как Локи явился в Вальяскьяльв и поведал Одину владыке валькирий, о том, что он видел в Утгарде. Ингви-Фрейр был при том и слушал Локи весьма внимательно. Великий Фрейр, ас из ванов, сын Ньёрда, прекрасен он, светловолос и строен, и одет в плащ из белого соболя, и подпоясан мечом. Сравнить его можно разве что с Бальдром, светлейшим и добронравнейшим из асов. В колесницу Фрейра впряжен вепрь с золотой щетиной, и руна Ингви добра и плодоносна, и благословенны поля, где она начертана на межевых камнях! Благие вести приносит она и обильные урожаи, и сильна она в заклинаньях, и не плохим начинанием было бы отдать Нарви в ученье к дарителю богатства, особенно если учесть все то, что я из уст его слышал. Руна Ингви, как успел я постичь и, при неразумии моем, усвоить, указывает, что нет прямого пути, о коем мечтал дерзкий сын Локи, а есть лишь окольные да круговые, подобные движенью от посева до жатвы, и одолевать их надобно со смиренным рвением, не возжелав при том того, что мудро сокрыто. Вышла бы польза Нарви от такого ученья, однако сего не случилось, и были тому причины.
Рассказав об Утгарде, не скрыл Локи и того, что произошло в Ётунхейме, хотя, конечно, дела ётунов не так важны для асов. Локи же, как заметил Фроди, повествовал о том подробно и усмехался притом с тайным как будто умыслом. Рассмешив собеседников повестью о Торе, как пробил он насквозь Гейррёда головней и как борода у него в яри встопорщилась и сена клоки с нее облетели, повеселил он их также и историей про Грид старуху, как разняла она Хюмира и Тюра аса. И даже лицедействовал Локи, и представлял, вертляк этакий, весьма похоже, сказал Фроди, так что я от хохоту чуть не ополоумел. Напоследок же, будто невзначай, донес он, что Бели ётун сговорился уже с Гюмиром из Нордвеллира о женитьбе на его дочери Герд.
И тут Фрейр враз перестал хохотать и стал мрачен, а Локи усмехнулся, поблагодарил хозяев и скоро распрощался. Ингви-Фрейр, как всем стало потом известно, полюбил Герд, увидав ее с престола Хлидскьяльв - там он сиживал порою, и Один владыка асов ему не возбранял. И задумал Ингви взять ее в жены, и трепетал однакож, и медлил отчего-то, хотя никто не мог бы упрекнуть его в трусости. К тому ж прекрасен был светлоглавый Фрейр, и учен, и сведущ во многих тайных и явных искусствах, особенно же в искусстве приготовления зелий и напитков, сонных и присушных. Искусство это, как рассказывают, вынес он от ванов. Так что промедления его с ётунской девой нелегко постичь; впрочем, многое у асов непостижимо. И так любовался Фрейр красавицей Герд издалека, с престола Хлидскьяльв, и задумчив стал, и мечтателен, и отказывался от яств. Известие же о замужестве Герд поразило его несказанно и сделало куда предприимчивее. Проистекли же отсюда необычайные и диковинные следствия, и каждый, кто узнает про них, убедится, что недоступны разумению человеческому асы, и потому божественны они, и священны все их поступки.

Сага о ётунах из Хьяутгарда (III)

Жил ётун по имени Ве, он был сыном Бора и Бестлы. Другими сыновьями их были Вили и Один. Женою Ве была Виф из Утгарда, и сын его Гюмир тоже взял себе оттуда жену, звали ее Фридис. У Гюмира был сын Лейки и дочь Герд.
Когда Один собрал асов и ушел с ними, и построил Асгард, и поселился там, братья Вили и Ве забрали себе земли, что лежат между реками Гьёлль и Ивинг, где сливаются они и падают во фьорд Франангр водопадом, и стали их обрабатывать. Много там каменистых пустошей, и скалистых угорий, но возле рек есть пригодная под пашню земля, а в горах - сытные выпасы.
Случилось так, что Фрейр, ас из ванов, призвал к себе Скирнира, слугу своего, и наказал ему ехать в Нордвеллир к Гюмиру и раздобыть Герд-красавицу так или иначе. И пообещал ему за то отдать свой меч, а был он узорчатого булата, и ножны усыпаны драгоценными камнями, и был меч заговорен и непобедим в битве. И потому считают такое обещание опрометчивым, и никто из ётунов никогда не поступил бы так.
Скирниру показался щедрым посул его господина, и он тотчас же собрался и вскоре был уже в Нордвеллире, что на полночи Ётунхейма. И увидел большой дом, а в доме жил Гюмир со своей женой, и с детьми, и отец его Ве, и дядя, и еще множество народу жили в этом доме, и был дом велик и крепко построен.
Скирнир подошел к нему и увидел стадо коз на выгоне, а при нем ётуна-пастуха. Трава была ржавого цвета, потому что дело шло к зиме, и козы то и дело разбредались. Пастух был начеку и сразу заприметил Скирнира. Скирнир поздоровался и спросил, не Гюмира ли это двор и кто сейчас в доме. Тогда пастух сказал, что в доме, почитай, одна Герд осталась, потому что мужчины все на рыбной ловле во фьорде, а женщины на маслобойне.
- Вот удача мне! - воскликнул Скирнир. - Как раз перемолвлюсь с Герд словечком наедине! А ты не постережешь ли пока моего коня?
- Ты что, в Хель собрался или уже оттуда, мертв, едешь? - спросил его пастух. - Узнай только про то Гюмир или Лейки - мигом отправишься к волчьей сестре. Или норны тебе при рождении две жизни обещали?
- Нет того, - отвечал Скирнир. - А только не дело над своим жребием скорбеть, хоть и вымерен, и вычислен он до последнего часа.
И пошел в дом. Увидел он Герд, и впрямь была она красавица. Волосы у нее были светлые как лен, запястья тонкие, гривна на шее тяжелая, извойная. Поклонился ей Скирнир и назвался сыном Аула, сына Онара и Имд из полдневных гор, и как Герд оттуда никого не знала, то она ему поверила и пригласила сесть. Скирнир спросил глоток мёду с дороги и Герд поднесла ему полный рог. Осушил он его и сказал, что пришел сватать ее за своего господина.
- Да я уж просватана, - отвечала Герд.
- Слышал я об этом, - сказал Скирнир, - только не то это сватовство, которому радоваться бы стоило.
- Отчего ж мне не радоваться? - удивилась Герд. - Бели из Хьяутгарда богат и собой хорош, а твой господин кто?
Скирнир сказал:
- Господин мой - Ингви-Фрейр, могучий и прекрасный ас из ванов. Живет он у Одина в чертоге Вальяскьяльв, а богат так, что в повозку впрягает вепря с золотой щетиной. Много возьмет себе та, что сочтет его желанней жизни!
- Ну и ну! - сказала Герд. - Ты, верно, думаешь, что я с ума сошла, чтоб за вана замуж идти! Да еще за такого, который в чужом дворе скитается, а своего не имеет!
- Есть над асгардской твердью еще одно небо, в самой верхушке кроны ясеня Иггдрасиль, - сказал Скирнир, - там живут светлые альвы, и там в скором времени возведет Фрейр великолепный чертог, крытый чистым золотом, и там-то будет он жить.
Герд засмеялась и сказала:
- Тяжела я слишком, чтоб на небе жить! К тому ж там, в облаках, верно и земли-то нет, чтоб засеять ее ячменем? И где там коз пасти, овец ли, коров? Где холсты расстилать? Нет, я там, пожалуй, заскучаю.
Видит Скирнир, что напрасны его старанья и неудачливо сватовство - не соблазнилась Герд. Не владеть ему без того мечом! Рассердился он и сказал:
- К твоей красоте умишко совсем негодный приставлен! К чему тебе коз-то пасти, если ты станешь великой госпожой, асиньей? Будешь кольца золотые носить, сладкий мед всякий день пить и на чудеса любоваться! Подарит тебе Ингви-Фрейр парчовое платье с золотой тесьмой, гребень с самоцветами, ожерелье с перлами и молодильное яблоко!
- Вот уж нужно-то мне молодильное яблоко - я и так краше любой девушки в Ётунхейме! - возразила ему Герд, насмехаясь. - И невелика притом честь асиньей стать. Уж тебе ли не знать, что все асиньи - матернины дочки и мало кто из них может похвастать родством! И сам-то твой ван - кто он? Откуда? Где его родичи-пращуры? Нахлебником у дяди моего Одина живет - не позорно ли мне за него замуж-то идти? К тому ж у отца моего в доме и без того колец золотых, и платьев, и всякого другого добра несчитано, а чудес мне ваших кудесных не надо!
Тогда Скирнир, пуще обозлившись, прищурил глаз и сказал ей вот что:
Смех сосне утехи -
Стлать не хочет статей!
Медлит мечеборца
Млечной лаской сластить.
Погоди - потешусь,
Присушу насильно.
Битвы блеск за деву
Будет отдан ваном.

Испугалась тут Герд, что сильным окажется это заклинанье, заметалась глазами и говорит:
- Уходил бы ты подобру-поздорову, странник! Знать тебя не знаю и господина твоего. А если свататься ему приспичило, то нужно бы к моему отцу и брату идти, как положено. Только не согласятся они нипочем. Увидевши же тебя здесь, со мной - сразу убьют, роду-племени не спросят. А не то, смотри, мать придет из маслобойни…
Тогда Скирнир сказал:
- Не боюсь я никого. Видишь руны на моем мече? Не снести твоему отцу головы, появись он только! И всей родне твоей не поздоровится - а тебе руки-ноги спутаю и поперек своего коня привяжу, и так отвезу к Фрейру!
- Ах вот ты как! - крикнула Герд, вспыхнув. - То посулами приманивал, а теперь грозишься! Так и знай: не бывать мне за твоим ваном безродным, и угрозою меня к согласью не принудишь!
Вскочила она с лавки и указала Скирниру на дверь: уходи, мол, отсюда немедля, а не то закричу! А Скирнир только засмеялся нехорошо. Маслобойня была за стеною дома, и слышался там шум и стук, и песня работная, и вряд ли оттуда можно было услыхать, что творится в доме. И он сказал:
- Погоди кричать-то, не видишь разве, я уже у дверей стою! Только три слова тебе скажу напоследок. Гляди: есть у меня дощечка и есть нож. Вырежу я руны и окрашу их, и станешь ты ужасна ликом - так ужасна, что родичам противнее будет с тобой говорить, чем с хозяйкою Хель. Высохнешь ты как волчец, и руки твои станут как багорные крючья, а рот оскалится как у мертвеца, что держит в клетке волчья сестра, и прутья он грызет и злобной пеной исходит. Так будет, посмей только не полюбить Ингви-Фрейра!
Перву руну режу -
Рока зри заклятье!
Ныне ж навий остов
Нять спесивой деве,
Гнесть пусты глазницы,
Гнуть персты поганы,
Коль не станет сохнуть
Сей же час по асу!

- Вот мое первое слово. Хочешь ли этого? - сказал Скирнир.
Побледнела Герд как снеговая вершина и ни слова вымолвить не могла. А Скирнир сказал:
- Второе мое слово такое. Вырежу я руны и окрашу их - и станешь ты беспокойна, станешь ты безумна. Так безумна станешь, что яства отца твоего покажутся хуже тебе, чем змеи, чем гады шипящие. Так станешь ты безумна, что сравнишь молоко с козьей мочой. И горе, и муки, и боль, и тоска, бред и отчаянье, злая тревога придут и сгрызут тебя - как Нидхёгга-дракона отродья грызут корни ясеня Иггдрасиль! Так будет, посмей только не полюбить Ингви-Фрейра!
Руну режу втору -
Рока зри заклятье!
Хворь падет падуча,
Пёсья бесь, безумье,
Соль тоски сугубой
Сгноит девью волю,
Коль не станет сохнуть
Сей же час по асу!

- Хочешь ли этого? - спросил Скирнир.
Герд еще пуще побледнела, и ужас пробрал ее до пят. Тогда Скирнир сказал:
- А вот и третье мое слово. Вырежу руны, окрашу их кровью - и придет к тебе черная похоть. Что поцелуи, что девичьи утехи! - захочешь ты весь век скакать на копье мужчины, что он держит в штанах! И будешь рваться, и будешь выть, и грызть свои пальцы, и слюни пускать - и привяжут тебя накрепко к дереву, и совокупишься с волками и горными страхолюдами! Так будет, посмей только не полюбить Ингви-Фрейра!
Третью руну режу -
Рока зри заклятье!
Похоть впьется в потрох,
Вспорет болью лоно -
Взвоет дева воем,
Вдасться гиблу блуду,
Коль не станет сохнуть
Сей же час по асу!

- Хочешь ли этого? - спросил Скирнир.
Герд молчала, потому что язык у нее отнялся, и перед глазами все кружилось. И Скирнир увидел, что бледна она смертно и напугана вдокон. Он тогда усмехнулся и сказал:
- Видишь, начертал я руны, но могу и соскоблить их, если захочу. И я соскоблю их, если ты обещаешь мне прийти на девятую ночь в рощу Барри, что меж холмов у реки, и будешь там любить сына Ньёрда, прекрасного Фрейра!
Тогда Герд через силу кивнула головой, обещая прийти, а Скирнир стер руны с дощечки. Вышел из дома, вскочил на коня и ускакал в Асгард. А Герд, опомнившись, зарыдала горько-прегорько: лучше б она сразу согласилась идти за вана замуж! А теперь неизвестно, возьмет ли он ее и что с ней дальше будет. И ни отцу, ни матери не решилась она рассказать про обещанье, которое дала слуге Фрейра, и даже слез своих тайных не выдала.
Скирнир же вернулся в Асгард по мосту Биврёст, и во весь путь он пальцами и языком весело прищелкивал, вспоминая, сколь прекрасен меч его хозяина. Прискакал он в Вальяскьяльв и сказал Фрейру, что полюбила его Герд и будет ждать, как условлено, в роще Барри, в той землянке, где ночуют по лету пастухи и охотники. И не сознался, что добился того он злостным рунным колдовством; впрочем, асам это все равно. Вскоре стало известно, что Скирнир получил от Фрейра меч, обещанный ему за услугу, и больше об этом ётуне в саге рассказываться не будет.
В ночь, девятую счетом, Герд-красавица пришла в рощу Барри, никому о том не сказав, и была с Фрейром, асом из ванов, в охотничьей землянке. И была там еще девять ночей, и пообещала Фрейру выйти за него и уехать с ним в Асгард. Фрейр же не послал сватов к ее отцу, как следовало бы по обычаю, а, оседлав вепря с золотой щетиной, помчался к Бели. Миновал он холмы Стейнгрен, переправился через Вимур, проскакал перевал Брюнас и подъехал к Старкалову двору в Хьяутгарде. Там увидал он Хапту холопку, идущую в погреб, и спросил у нее, где Бели. И Хапта указала ему дубраву в предгорьях. Сама же бегом вернулась в дом, забыв зачем шла, и сказала Ауте:
- Приехал к Бели всадник на вепре со щетиной из чистого золота: так сверкает она, что больно смотреть. А сам он в плаще из собольего меха, белом как снег, и улыбается так, что от головы его идут лучи, глаза же у него твердые как орехи и непроглядные как норы. Ой-ой-ой, не к добру эта встреча!
- Не померещилось ли тебе, девка? - спросила Аута насмешливо.
Ангрбода же, услыхав это, вспомнила свой сон и задрожало у нее все внутри, но она промолчала.
Фрейр ас прискакал в дубраву и встретил там Бели. В руках у того был лук, а за поясом топор, и шел он осторожно, чтоб желуди не трещали под ногами и не распугивали дичь. Фрейр спешился и пустил вепря пастись. Назвал он себя и сказал, что его сватовство оказалось более удачным и что он заберет Герд с собой в Асгард, а Бели получит от него за это бесценные дары. Бели нахмурился и почернел лицом. И сказал мрачно:
- Ты одет как женщина.
Фрейр как будто и не слыхал этих поносных слов, и улыбнулся.
- Что ты станешь делать по женитьбе? - спросил он.
- Пахать землю и растить ячмень, - ответил Бели. - А Герд будет белить холсты, варить пиво и рожать сыновей.
Он глядел поверх головы вана, по своей привычке, и Фрейр опять улыбнулся. И сказал:
- Ты стоишь на земле, ётун. Подпрыгни повыше и стань рядом со мной.
Тут Бели опустил глаза, взглянул на его ноги и сказал:
- Ты тоже стоишь на земле.
- Тебе так кажется, - отвечал Фрейр, - Потому что кроме земли ты ничего не видишь, хоть и глядишь вверх.
- Ты одет как женщина, - сказал Бели еще мрачнее, чем прежде. - Говорят, что альвы приходят к тебе по ночам для блуда и мерзкого любодейства. Верно, твое брюхо расперло не от пива!
Фрейр сказал:
- Ты хочешь, чтоб я убил тебя, ётун. А я не хочу этого. Я хочу дать тебе то, что ценнее земли, дороже золота и желанней женщины. А Герд будет жить со мной в облаках, где летают птицы.
- Женщине нечего делать в облаках, - сказал Бели, - коли живут там женовидные мужи, что рожают уродцев.
И тут он выхватил топор и бросился на Фрейра. Фрейр же выдернул меч узорчатого булата, обещанный Скирниру, и рассек Бели грудь до самого сердца. И сказал:
Грудь рассек я в распре
Ради девы робкой
Зря - опоры злата
Здесь не мстились асу.
Турсы, что в теснинах
Тварью бродят бренной,
На верха ветряны
Ввек не ступят волей.

Вскочил он на вепря с золотой щетиной и поскакал назад, а когда проезжал мимо Старкалова двора, остановился и сказал Ауте, вышедшей из дверей:
- Я подстрелил ворона в дубраве, он еще там.
И рассказал ей обо всем, что случилось. И умчался, а Аута, охая, побежала в дом. И стала там голосить, но Грид старуха оборвала ее и сказала, что нужно скорее послать за Голльниром на хутор и идти за Бели с волокушей. Хьёрдис из Мидгарда, что работала в доме, побежала на хутор, Ангрбода же, тетка ее Кьялланди и Хапта холопка притащили на волокуше тело Бели из дубравы.
Похоронили его у холма Раудтен, рядом с Гейррёдом и Хродром, соблюдя обычаи. Вскоре после этого пришла Ангрбода к старухе Грид и спросила, не сбылся ли так ее сон, ибо три пальца обломаны - Хьяутгард опустел, и из мужей остался только Голльнир бастард на хуторе.
- Рано ты кладешь конец своему сну, - отвечала ей Грид, - он только начал сбываться. Смотри как бы совсем не обезлюдели эти места.
Ангрбода нахмурилась и сказала:
- Не бывать тому. Я - законная дочь Старкала, и я возьму себе эти земли. Я найду работников, и вспашу поля, и засею. Подрастут сыновья Хапты и будут пасти коз в горах. А детям Голльнира накажу ехать в Аудскер к свекру Хюмиру, и наловить там сельди и лосося, и прокормлю так всех. А приспичит - рожу наследника, и будет в Хьяутгарде все по-старому.
Так она сказала старухе Грид, а потом повторила это Ауте. И Суттунгу, зятю своему, то же сказала, и сестре своей Кейле, что приехали из-за гор Сьяухелль, узнав о смерти Бели. Приехал с ними и Вафтруднир, сын Бауги, который был сведущ в законах. И как раз в эти дни явился гонец от Фрейра и привез от него виру за Бели: девять раз по девять шейных колец полновесного золота, и девять золотых шерстинок вепря впридачу. И узнали все, что не послал сватов к Гюмиру асский ван и не хочет жениться на Герд, а сидит с тех самых пор в Альвхейме, с голубями и альвами, и глядит на облака, а меч свой отдал Скирниру. И решили все, конечно, что он спятил. И тогда Вафтруднир, мудрый ётун, сказал так:
- Не видал я ничего страннее этой виры: щедра она не в меру, да родство-то при этом не посчитано. Однако чего ждать от аса, да еще блажного, себе дороже с ним и вязаться-то.
И посоветовал Ауте и Ангрбоде эту виру принять и дела не затевать. И сказал еще, что виру от Тора и принять-то теперь больше некому, кроме Сваранга, Хримгримнира сына, а тот умом хлипок и не крепок в делах. Асы, конечно, платить не откажутся, потому что скупости за ними не замечено, однако вряд ли все правила будут соблюдены. Фыркнула тут Аута и принялась браниться и плакаться, что вот-де все как наперекосяк и позор им один от асов, а хуже этого ничего случиться не может, и что должен Вафтруднир расстараться, чтоб хоть от Тора виру как следует получить, а не то соседи да родня попреками замучают. Ангрбода же сказала:
- Это ты, мамаша, позоришь нас больше своим нытьем да многословьем, а такая богатая вира, что Фрейром прислана, - не позор нам, а почет!
И поступила так, как Вафтруднир ей советовал.

Песнь о начале мира (ваны)

Теперь настал черед рассказать о ванах и их обиходе. Потому как непостижимым образом связано это с тем, что приключилось с Фрейром. Все, что я знаю, - не больше, чем ходячая молва и слухи, поскольку в Ванахейме побывать мне не довелось, а суждениям людей, не видевших того же, чего не видел сам, не стоит доверяться. Ванским же асам, зная о многотрудных и важных деяниях их, не осмелился бы я докучать расспросами.
Рассказывают, что ваны живут вольготно, небольшими семействами, в отличие от ётунов, кои селятся под одной крышей бесчисленной родственною толпой. Впрочем, в счете родства ётунам нет равных, ваны же в этом не столь трудолюбивы, зато и не враждебны к чужестранцам. Они строят высокие дома с башнями, чтобы их продувал ветер. Скирнир, оруженосец Фрейра, говорил мне, что если я хочу увидать подобное ванскому дому, то нужно побывать у Локи в Свёльберге и у Бальдра в Брейдаблике. Чертог Локи и впрямь примечателен высотой и тем, что выстроен из камня; однако не выше он Валгаллы и не отличен от нее материалом. Если же вообразить его вдвое выше, сказал Скирнир, и вставить в него хрустальные окна из Брейдаблика, то получится как раз ванское жилище.
Многие из них вообще не имеют домов, а живут в стругах из ясеня, круглый год в волнах.
Говорят, что ваны хранят в башнях такие несметные богатства, что башни эти ломаются и рушатся под их тяжестью. Наслышан я также о сокровищах ётунов, будто бы зарытых в гигантские холмы близ их домов, однако ничего такого нет в Ётунхейме. Болтают, что ваны чрезмерно тучны и пузаты; думаю, сравнительно с прочим, что среди них столько же толстяков, сколько великанов среди ётунов. В остальном все рассказанное мне похоже на правду: уживчивы ваны и легкого нрава, с ними трудно войти в распрю, ибо не спорят они, а уступают, посмеиваясь, но при этом ясно, что переубедить их невозможно, оттого что вера их кажется им слишком крепкой и несомненной.
К умениям их относится мореходство и стряпня, коей занимаются мужчины. Сведущи они в зелье и былье, и умеют так сдобрить травами любое блюдо, что оно теряет свой вкус и приобретает новый. Колдовство ванов заключается в том, чтобы оседлать ветер и лететь на нем так долго, пока не исполнится задуманное, и это кажется мне весьма странным и чужеродным. Для таких дел также потребны им травы, а женщины их ворожат с месячной кровью. Последнее известно мне не столько понаслышке, сколько со слов Саги, челядинки Фрейи из Фолькванга. Колдовства же и легконравия ванов изнанкою суть их ненадежность, ибо влекутся они хотеньем единым, и никакого иного правила для них нету. Удивительно, как в беззаконье таком не рассыпался еще Ванахейм по дворам и хуторам и не сгинул поодиночке! Как бы то ни было, ванские асы давно оставили свои прежние занятия и предались Рунному Кругу, оттого строги и действенны их рунические заклятья и бессильны ванские.
Из ванских песен слышал я одну от Скирнира - этот, хоть и ётун, поразительно всеяден в помыслах и впечатлениях, собираемых им, и защищен, видимо, одним лишь тщеславием от того, чтобы отдаться чему-либо с окончательной верою. Помещаю я здесь песнь ванов так, как он пел ее, слово в слово:

Иней застынет,
Искры заблещут,
Ветер взовьется.
Помни Стихии,
что песни несут
вольному ванству!

Помни их песни
и пой невозвратно,
самозабвенно.
Пой их и помни:
Бездна заполнена
силой соитья.

Бездна на месте
мира пустела
с края до края.
Спали там жар
и стужа, разъяты
от устья к истоку.

В Нифльхейме устье
Эливагар-реки
сковано стужей;
текла ж, полыхая,
Искрами брызжа,
из Муспелльсхейма.

Лед креп на севере,
жар был на юге -
вот, слой за слоем,
меж ними Иней
в Бездну ложился,
вился там Ветер.

Ветер гнал Искры,
ввстречу им стужу -
вольно он вился!
Иней там таял -
теплые капли
Бездну будили.

И, пробудившись,
тотчас всхотела
тепла и творенья;
меж тем Аудумла-
корова бродила,
костила копыта.

Стала лизать она
камни, что скрыты
снежною солью.
Глядь - вышел волос,
вышло и тело,
лица лизала им.

Так появились
ваны свободные,
четыре числом:
из Камня, из Инея,
от огненной Искры,
от Ветра вольготного.

Иней остудит,
Искра спалит,
Ветер возгонит -
помни Стихии,
песни поющие
вольному ванству!

Пой с ними песни,
пой во весь голос,
самозабвенно;
пой их и помни:
нет ничего
жестче желанья.

Вот возжелала
выкормить чада
млечная мать их -
зачали реки
из вымени течь,
число их четыре.

Млеком могутные
ваны питались -
пили как пиво,
пили как песню
сладкое млеко
матери мудрой.

Имир был первым,
черен власами,
каменной кладкой -
клетка грудная,
держал в деснице
горы как гроздья.

Камни тесал он -
ставил домину,
кровлею крыл он -
глыбой гранитной;
внутри, как в пещере -
тесная темень.

Сказал тогда Имир:
"Вот где покойно!
Высплюсь я вдосталь
в доме моем!"
Лег и уснул он
бревном, беспробудно.

Вторым был Сторвинд:
мерил он землю
скорой ступнею,
в дальние дали
остро взирал он
оком отважным.

Ясень свалил он,
выстроил быстро
струг скороходный:
в парусе - песни,
ребра гнет буря,
киль кроит волны.

Вышел он в море
к чайкам кричащим,
ветер вдыхая;
все повидал он
страны глухие,
земли заветные.

Третьим был Хейтгулль
огненновласый:
гибелен в гневе
и прозорлив он,
также упорен
в тяжком труде.

Башню возвел он -
стройны чертоги
из косного камня;
сверху светелку
поставил из теса
с оглядным окном.

Очаг он устроил:
искусно каменьем
обвел его округ;
травы он ведал
и зелья варил
для магии мудрой.

Альда - четвертая,
дочь Аудумлы,
плавной походкой
в светелку прошла,
взглянула в оконце
тайно и тихо.

Жила там отныне,
хладом узорным
дивным дышала,
шила рубашки,
люльки качала,
пела там песни.

Дети у Альды
с Хейтгуллем схожи,
с Сторвиндом схожи
и с нею самой;
но спит беззаботно
Имир избытый.

Иней морозит,
Искры пылают,
Ветер вздувает.
Помни Стихии,
помни прародичей
вольного ванства!

Пой им их песни,
пой их как слышишь,
самозабвенно;
пой их и помни:
силою предка
победны потомки.

Ванов потомство
пестро расселось
на западе звездном,
меж лютыми льдами
и Муспелля жаром, -
ветра в Ванахейме.

Из Имира лежбища,
быльем обросшего,
вынеслась вонь вдруг,
носу нестерпная,
будто бы черви
гнездятся в гнилье.

"Что это? Что это?
Кто портит воздух?" -
ваны вскричали.
Альда сказала:
"Нет среди ванов
Имира отпрысков".

Хейтгулль сказал:
"Нет крепкотесаных
у Имира песен".
Сторвинд сказал:
"Он оскверняет
Ветер всесущий".

В домину зашли они,
носы зажимая.
"Брат беспробудный! -
крикнули хором. -
Из ванского края
выйди ты вон!"

Так и прогнали
Имира гнусного -
вдался к востоку он,
злобно встряхая
черными власьями,
доземь доставшими.

Черви ж, что вывелись
в смердном поту,
перхотью пали,
подземь подались -
тесных пределов
желчные жители.

Вот их прозванья:
темные альвы,
кощные карлы;
куют без роздыха
в кузнях секретных
звонкое злато.

Три же из качеств,
исстарь ценимых,
злата запомни:
хрупко как Иней,
пылко как Искры,
властно как Ветер.

Истые сути
самоуправны,
самозаконны;
где их путины?
где им преграды?
где их границы?

Одина дети,
асы небесные,
вышли с востока;
рун крепкостенных
двадцать четыре -
знаки заклятья.

Вольные помыслы,
властные самости
точат в темницу,
держат под стражей;
заперли крепко
рунными резами.

Строго отмерили
знаком запрета -
стонут стихии!
Разгородили
покруг преградами -
воля их вышла!

Сторвинд сказал:
"Ветер в неволе -
парус поник мой".
Хейтгулль сказал:
"Зелье прогоркло
без пламени плясок".

Альда сказала:
"В узоре оконном
нет истины Инея".
И порешили
мрачными чарами
асов отвадить.

Четыре ночи,
под гиблой луною,
пели проклятья, -
и вот, охрипши,
Гулльвейг слепили
из звонкого злата.

Три же из качеств,
исстарь вестимых,
злата запомни:
коварнее Инея,
проискливей Искры,
Ветра вздорливей.

Гулльвейг-бесовка,
в смутах умелица,
лакома, лжива,
в Асгард явилась:
шепчет по ушкам
нагло наветы.

Ссорятся асы!
Бесятся, брешут,
а Гулльвейг глумится!
Трижды сжигали
пламем паскуду -
она ж оживала.

"Руны в раздоре;
Кругу погибель
горькая грядет! -
Один сказал. -
С ванов коварных
выкуп возьмем мы."

"Сами мы ванам
выкуп заплатим -
забрали б злодейку!" -
Хеймдалль сказал.
И разделились -
ссорятся снова.

Ваны же видят:
тщетны труды их,
не рухнули руны.
И порешили,
войском сошедшись,
асов осилить.

Сторвинда дети,
Хейтгулля дети
и Альды атласной
ратной толпою
Асгарда стены
округ обсели.

Асы в тревоге:
руны враждуют,
сулят сраженье.
Вышел тут Один,
пику метнул он
в ванское войско.

Вспыхнула битва:
множится эхом
грай ее грозный,
лезвия блещут,
стрелы пернаты
стаей свистят.

Всплошь несогласных
асов стеснили,
крепости кручу
пробили камни,
в асском подворье
пожарище пышет.

Асы взмолились
о замиренье:
сдеем завет, мол,
кровью окропим,
земли разделим
крепкою клятвой.

Ваны сказали:
"Нет вам согласья!
Не мы - но прародичи
о разделенье
слова не слышат:
всюду им воля.

Инею - холод,
Искрам - горенье,
веянье - Ветру.
Помним мы твердо:
все страны света -
в силе Стихий!"

Выступил тотчас
от асов Хёнир
с речью разумной.
Так он ответил:
"Судит глупец лишь
о силах и сутях;

Мудрый - о сроках
станет судить.
Солнца стезею
движутся сроки;
кто же осмелится
класть им конец?

Здесь наползают
песня на песню,
правда на правду:
кто их разъяет?
кто их рассудит?
укажет им окрай?

Пря их решится
лишь ожиданьем.
Ваны, втерпеж вам,
правды добытчикам,
к дальнему дому
время вести?"

Сторвинд ответил:
"Развеет тучи
вздох всемогутный".
Хейтгулль ответил:
"Сквозь дыма укрому
пламя пробьется".

Альда ответила:
"Льдом покрываются
всякие воды".
И порешили
разом покончить
ратную распрю

И обменяться
ценным залогом
в знак замиренья.
От ванов Ньёрда
из Сторвинда рода
асам отдали.

С ним его отпрыски
убыли в Асгард -
Фрейя и Фрейр.
Мимир-всезнайка
и Хёнир-мудрец
вышли взамен им.

Иней застынет,
Искры заблещут,
Ветер взовьется.
Помни Стихии,
песни поющие
вольному ванству!

Помни их песни
и пой невозвратно,
самозабвенно.
Пой их и помни:
близятся сроки
сильных сынов.

Прядь о деяниях Фрейра

- Пейте до капли, чада и побратимы! Пейте и чтите вам препорученный рунный уклад!
Так, либо подобно, говорил Один владыка двух рун всякий раз, как валькирии наполняли медом роги, а было сие на пиру в Валхалле, случившемся вскорости после того, как Фрейр ас побывал в Ётунхейме. Был же и я на том пиру посетителем, и в скромной личине сей не один рог осушил, однако не чересчур усердствовал, дабы ни слова великих не упустить, почему и могу теперь донести речи их, забытьем хмельным не испорченные. А вышло так потому, что Браги скальд в те дни в горах обретался, и Идунн асинья взяла меня с собою в спутники. Прибавлю тут к слову, что ослеплен я был блеском и сияньем Валхаллы, ее светородной украсою - мечами златыми, по стенам навешенными, очарован же был и красою валькирий дев, и бравостью Одина ратаев, и оттого могу понять я Скади, дивованьем обуянную и чрез то асами побежденную. Кроме же Браги были на валгалльском пиру все, почитай, насельники Асгарда, но не утружу я чтеца моих писаний их поименным исчислением, а буду представлять их по мере того, как вступали они в беседу. Беседа же та оказалась не столь добронравной, сколь раздорчивой, и оттого поучительной, и была притом многими следствиями отягощена.
Занялось все с того, как Улль лучник, вставши, прочел во славу и заздравие, а наипаче ради удаления тревог и душевных марей, совершеннейшую звучаньем драпу о сновидениях Бальдра аса, сложенную учителем моим. И назван был сын Одина в стихе сем рун средоточием и сосудом света, шеломом Асгарда и древом добра. В самом деле, руна Бальдрова есть опора Рунного Круга, и дает она радость свершениям, и освещает дела асов как солнце освещает землю.
Асы выслушали песнь одобрительно, только Фрейр глядел странно. Странность сия тотчас же и вылилась, и, как после все согласились, и раньше можно было б заметить ее, ибо, как ни прекрасен был сын Ньёрда, было в нем некое двуединство, как в том, кто нетверд в мыслях, и бывает то смешлив чрезмеру, то в грезе отрешен, а в ратном деле вдруг пылок и беспощаден, будто горит в нем недужный огонь. При сем же спешу я присовокупить, что и мне, как асам, мстилось сие в нраве потомка ванов, и всего заметнее то было при поединках его с Тюром асом, когда становился друг альвов столь не в меру яростен, что можно было уличить его в тайном бессилии. Тюр твердою рукою одолевал его вмиг; правда, говорят, что бывало и иначе, но меня при том не случалось.
И, выслушав песнь, сказал Один отец асов:
- Туга и крепка словесная снизь, как туга и крепка рунная скрутка, и ничто иное не удержит мира в порядке и процветании.
И при сих словах встрепенулся Ингви-Фрейр, как будто намеренно ждал их, и сказал:
- Почему бы тебе, отец побед, не попытаться порвать ее, если она столь укреписта, что вынесет любое насилие? Разве не хочется тебе опробовать на крепость рунную скрутку? Или ты боишься огня Муспелльсхейма, который не затушишь, даже если опорожнишь Одрёрир до дна?
Асы при сих словах преисполнились недоумением великим, а Локи, приметил я, усмехнулся по-особому.
- Что это ты говоришь, отрок? - вопросил Ньёрд отец близнецов.
- Я говорю о ванской науке хотения, которое в Асгарде связано и двуострыми кляпцами переткнуто, как пасть Фенрира волка!
- Не учил ли я тебя, отрок, забыть о ванском, идя в Асгард?
- Учил, и ученье твое я помню от слова до слова. Только к чему оно, если взял ты ётунскую жену, и ту не можешь преломить, чтоб хотеньем своим она к тебе на ложе явилась?
Вот сии слова какие грубые сказал Ингви-Фрейр отчичу, а следом были того хлёстче!
- Зачем оторвал ты ванское, если оно тебе мило? - говорил дальше Ингви-Фрейр. - Возьми его опять, слушай Ветер, что гонит волны, и Ветер скажет: порви узор рун, выдь за их гребни, и достигни желаемого. Коли сам не умеешь пожелать, то и жена твоя не пожелает, не так ли разве, отче? Ибо ванское Хотенье не безмысленно, ведь дало оно миру жар и холод, камень и почву, и само стало миром, и повинуются ему стихии, и не вправду ли мнят ваны, что силятся уловить Хотенье, и поддаться ему, и через это свершают чудеса, и исцеляют болезни, и находят пропавшее, и прорекают грядущее, и познают покой? Не вправду ли - слиться воедино с Хотением, и так пропасть в миг умирания? Не вправду ли? - чем идти на поклон к Хели и прозябать в Нидхёгговом гноилище?
Так и задрожал я от слов сих внутренним вздрожьем, а более от того, что Ньёрд ас ничего не отвечал, только дышал шумно, а глаза темные ванские его будто облак охлопьями, что ветер гонит, заволокло. И если б видел я в тот миг лицо Скади асиньи, что сидела от меня вскось и отвернувшись, то и тогда б не догадался, верно, какой послед необычайный засим придет. Фрейр альвов друг меж тем говорил, воспаляясь.
- Реки бегут, одолеваемые хотеньем лишь, а не приказною вязью - спросите о том ее, спросите! - ту, что ведает тайнами текучей воды. Она знает, но молчит, и из молчанья ее представляется, будто реки текут куда сказано. Взгляни на меня, Сигюн, и скажи - скажи, куда текут воды и не затопили ли они наших башмаков? Скажи: когда пришли мы в мир, не текли ли уже реки и не было ли Слово после потока?
И Фрейр вперился взором в голубой капюшон Сигюн асиньи, и та тихо откинула его и взглянула студеными прозрачными глазами на ванского аса. И кто знает, что бы из этого вышло, но тут Хеймдалль сказал:
- Рунами опутан поток, и так было прежде, чем мы пришли в мир.
Хеймдалля зови белым асом, поучал меня Браги скальд, а еще хранителем рога и стражем Асгарда. Облачался же оный ас в черный плащ, и под плащом сиим, а также под видом строгим и сумрачным укрывал хозяин Химинбьёрга, как шептались слуги, прознанье обо всем сквозное. И считалось, что видит не то ли слышит Хеймдалль всё и вся, и не спрячешься от него никак, и потому многие его побаивались. Подтверждалось же это особенно тем, что говорил белый ас думчиво и как бы с укором, будто знал у всякого подноготную, и с речью своей не спешил.
- Да, Руны! Руны! - воскликнул сын Ньёрда. - Руны оплетают мир, да отчего же ты не истолкуешь их, Хеймдалль? Отчего не прознаешь истины о сновидении Бальдра? Я скажу тебе, отчего! Руны оплели твой разум, и ты не видишь за ними вещей. Что же видишь ты? Пресекшиеся под ветром стебли тростника, переплетшиеся ветви ясеня, и, убоясь скрещенья и смешенья, обращаешь глаза к единому: к комку ила, откуда вышел тростник, или к стволу, в коем сходятся все ветви и соки их. И, считая от одного, разучаешься видеть иное. Сруби же Иггдрасиль! Сруби его! - да не того ли ты скрыто мечтаешь? Сруби его - и увидишь, как зашумят листвою слова в его маковке - слова, которые лишь помстились верными и крепящими рунный порядок!
- Брат! - воскликнула тут Фрейя асинья, что давно уж сверкала очами, а гранный Брисингов пояс метал по столешнику отблески. - Я вижу, ты приготовил, что сказать нам всем - во всем облике твоем значенье! - так скажи, а не глумись без толку, не кочевряжься как Локи!
- Если путаной видишь ты речь мою, Фрейя, то не оттого, что предмет ее смутен, а оттого, что восстает в тебе злость против отмены привычного. И вот ты держишься за чужое, и бродишь, и бродишь по зале в Сёкквабекке: и не можешь вернуться, и не можешь прийти, и не находишь ни себя, ни мужа своего Ода. Разбей свой пояс, не то скинь и выбрось, и отдайся первому встречному - может, он и станет Одом!
И Фрейя вся задрожала, и не знала будто, что отвечать, но вступилась за нее Фригг:
- Вот уж не ждала я от тебя такого дурнонравия, потомок ванов! Как ты смеешь говорить такое?
- А как смеешь ты посылать сына своего Бальдра в Хель? - спросил Фрейр, и в зале будто свет примерк и все обмерло. - Когда Нанна прибежала к тебе в слезах, разве не ты прогнала ее, насмеявшись? И теперь я говорю тебе: держись того же! Не верь вёльве, не верь сонной грезе, ведь это Хотенье правит ею, а оно здесь поймано в кляпцах! Пусть Бальдр отправляется туда, куда тянет его по Хотенью!
И Фрейр ас хохотнул мрачно.
- Уж не в прорицаньи ли вёльвы ты ищешь потеху? - спросил его Видар ас.
- Потеха в том, что мы идем в две стороны, явно и скрыто. Ты, Видар башмачник, убьешь слепого, мстя за зрячего, но тогда они окажутся вместе. Не убить ли тебе лучше зрячего, чтобы развести их по коробьям?
- Это ты про что же толкуешь? - взревел вдруг Тор громовержец, грохнув рогом. - Кому кого убить, прокудник? Клянусь рукавицей Скирнира, не бывать кровавой сваре меж асов!
- Не грозись, Тор ас, ибо сила твоя на убыль пала, - сказал Ингви-Фрейр. - В том ристаний утгардских ищи значенье! И не тебе защитить Асгард, да и не силой то сделается! - так и брось похваляться ею! Стань слабым, младенцем люлечным - тогда, может, о чем-нибудь догадаешься!
- Видится мне, что в корнях слов твоих - не пустое глумление, сын Ньёрда, - сказала Идунн асинья, моя госпожа. - Чувствую я, что мир для тебя раздвоился, будто лезвие, с одной стороны коего не перескочишь через острие на другую. И режешь ты все кругом надвое, и не видишь скрепы единства.
- Кому как не тебе знать о том, светлая Идунн! - воскликнул Фрейр ас. - Не с тебя ли все началось, когда позволила ты разум свой обморочить и отдала яблоки, хранящие извековщину и мировую младость, кознодею? Не ты ли попустила двоякость в Асгарде, поступив по хотенью и против учреждающей порядок рунной воли? И теперь я скажу: не пойти ли и нам вслед за тобой, познавая силу хотенья? Ибо не познав ее, не сохраним мира, и вконец утратим истину его, которую, я гляжу, даже истолковать здесь некому!
- Не ты ли истолкуешь ее? - вопросил Один.
- Позволь же, отец побед! - сказал Фрейр. - Я толкую ее из того, что асское и ванское нераздельны, и если хочешь слушать - так слушай. Я говорю: есть две вещи, и достичь им равновесия, вижу я, почти невозможно, ибо никогда не замирают весы ровно, и никогда нельзя утверждать, что два слитка совершенно равны по весу, а, напротив, качаются чашки, и дрожат от неравнодолия, и мысли мои, когда направляю я их к этому, дрожат и качаются, и мучают невероятностью желаемого. Ибо меж ними натянута тетива, и вот я вижу, что она рвется! Страшным усильем напряглась она - и лопнет вскоре, и покатятся кольца миров, и грохнут обвалом с кручи, и сомнутся, а Фенрир волк проглотит солнце, и ствол ясеня переломится, и выпустит змей Ёрмунганд из пасти свой хвост, и воды океанские затопят вселенную. Вот как будет, порвись только тетива! - сказал Ингви-Фрейр.
И еще сказал он так:
- К чему различение асского от ванского, если и те, и другие идут по тетиве? Один конец ее - я видел это! - привязал к себе Тюр, стальной ас, в тот день, когда сунул в пасть Фенриру волку правую руку, и лишился ее, ибо волк был обманут и оплетен путами. Воля рун утвердилась тогда, и мир перестал дрожать и качаться, влекомый умышлением. Ныне же пришло безвольное влечение, и никто не знает о нем ничего, никто не ведает, как уносит оно Бальдра, блаженнейшего из асов, а тетива натягивается все туже. Кто удержит ее?
И вот еще что сказал Ингви-Фрейр:
- Моя руна правит посланцами грозы, а чрез них - созреванием злаков. Дождь наполняет чрево злаков, а я наполню чрево девы ётунов, думал я. Мой сын будет асом - в цепи родичей девы будет золотое звено. По цепи дней движется год, звенья урожаев и рождений меряют время. Моя руна - руна сцепленных колец, зим и лет, обвивает она мир, и окружает его, и укрепляет его стояние. Но как перейти с звена к звену, с кольца на кольцо, если сцеплены они накрепко, а между тем нет меж ними скрепленья? Как уйти от одного и прийти к другому? Как в этот миг прыжка сделать оба единым? Как овладеть сновиденьем, покорившись ему? Об этом знал Хёнир и знает его руна, ибо она ведает разрывом между тем и этим. Я могу приказывать тучам, но что видят во сне облака, когда я не гоню их, налитые водой, над полями? Овладеть же привидом ночным нельзя иначе, как порушив все, что сотворено волею рунного слова. Порушив же то, порушу и другое, и хотенье не восстанет, ибо не с чем будет ему супротивничать. Взявши руну Хёнира, последнюю в Рунном Круге, преломлю его ость, и так устоит он. Познаю я и сновиденье, и распоряжусь им, и так стану умельцем в стране снов - там, где бессловесное хотенье рвет тетиву. И так удержу ее, и будет мир стоять на мне как на крепи несокрушимой!
И вот замолчал Ингви-Фрейр, и долго асы молчали, а после Локи заметил, как бы в насмешку:
- В Мидгарде говорят: не ходи в Муспелльхейм, не ходи в Нифльхейм, гуляй посередине, но не вздумывай, что ты на пупе мира.
И Улль, молчаливый ас, поглядел на Локи и сказал так:
- Двоицу видит тот, кто видит себя кроме прочего. В каждой Руне двоица, и она исчезает лишь в отречении рунодержца. Ты же не отрекся, и потому в словах твоих продувное дупло, и они не приведут к деянию.
- Не прав ты здесь, Улль! - вскликнул Фрейр ас. - Хёнирова руна столь долго оставалась без призору - не потому ли, что она особицей, и имеет то, чего в других нет? Нет, не прав ты, и я буду оспаривать это, пока язык не стешу!
- В словесной пре побеждает молчащий, - отвечал на сие Улль.
- А вот теперь точны твои слова, ас-лучник, - сказал Фрейр, и, оседлавши вепря с золотой щетиной, тотчас умчался он в Альвхейм, где и поселился с того дня.
Так передаю я примечательное сие спорованье, и оттого правдивей оно, что не с чужих слов перемелено. И увидит тотчас усердный чтец моей истории, что речь Ингви-Фрейра, отличась от разговоров прочих асов, на особую стать извита и высокопарна, а также и то приметит, что разнословит и мутит ас дождей на каждой строке и не приходит сам с собою к складу. Однако только такие речи смутительные, что достают ил со дна и баламутят им чистую воду, и имеют влиянье на послеидущее.
И вот случилось, что возвращались мы после сего в Гимле в глубоком и темном молчании, и леса и всхолмья были пусты, безлистны и бестравны, и в сумеречье лишь ветер дул плачевно в однозвучную дудку, и даже зелени ясеня Иггдрасиль не видать было в потемках. И долго-долго цокали подковы по камням путины, и длинно белела она под копытами. Но тут вдруг повернулась ко мне Идунн светлая асинья и спросила:
- Кто же ты, Ганглери?
Сильным вздрогом вздрожал я от такого спроса, и не знал что отвечать. И молчал, Идунн же ожидала. Собравшись наконец, я сказал, что я, мол, Ганлери, обуянный несметною жаждою к учениям мудрым ученик Браги скальда.
- Откуда же известно, что ты ученик, а не скотник или пастух на выгоне? - спросила Идунн.
- Разве я провинился в чем, что ты меня к скотине сослать хочешь, госпожа моя?
- Да нет же, - засмеялась на меня светлая асинья, - мой спрос вот о чем: как чужому угадать, кто ты есть в доме?
- То же по всем приметам заметно: и где сижу, и что говорю, и по одеже тож.
- Верно, - сказала Идунн асинья, - по приметам. А до того кем ты был?
- Мидгарда всельником.
- Разве мидгардцы все одинаковы?
И тут она так взглянула на меня, что прямо насквозь всего провидела, и в коий раз стало мне ясно, что от аса скрыться ни в чем невозможно. И признал я, что был конунгом, и имя мое с избытком знаменито, а потому принял я имя иное, Ганглери, что значит - "уставший в пути", а подлинное…
- Отчего же Ганглери имя неподлинно, если про него весь Асгард наслышан? - прервала меня госпожа моя, и нимало я не сомневаюсь, что все она ведала, о чем я известить ее намеревался. - И скажи мне, Ганглери, кем же ты будешь, когда обучишься стихосложенью и вернешься назад?
Пораздумав, я отвечал, что стану, коли вразумлюсь как следует и в науку стихотворную войду, скальдом и скальдов обучителем.
- Увидь теперь, Ганглери, - сказала госпожа моя, - что был ты одним, являешься вторым и станешь третьим. Но лишь по одеждам да по делам своим различаешься, и имена твои суть лишь приметы. И если сбросить все то, что не ты, а другие в тебе видят - конунга, Браги ученика или скальда ученого, то что ж тогда ты сам в себе увидишь и каковым сам себе покажешься?
И иначе еще вопрошала меня из тьмы светлая асинья, покуда копыта чиркали о камни в печальном однозвучье.
- Кем ты был, когда покидал дом конунгов и уходил в Асгард? - говорила она. - И кем была я, когда отдавала яблоки Локи? Твой поступок истинен, мой - нет. Но как различить их?
- И как различить истинное Хотенье от неистинного? Ибо прав Фрейр, говоря о хотенье, но истинное Хотенье не идет от страсти, страсть же связана с тем, что хотящий полагает своим. Своим же мог бы ты полагать обличье конунга, либо Браги ученика, либо ученого скальда. И страстно желая быть тем-то иль тем-то, как сможешь ты истинно хотеть?
- В моей руне есть ледяная темь и пустошь, - говорила Идунн асинья. - И если ты живешь в ней, то все обличья, по которым тебя узнают другие, становятся призраками. И все, что ни скажется и ни сделается из ледяной тьмы, все верно и неложно. Если же ты живешь в обличье, и ценишь личину, то все деянья твои и слова ложны и с изъяном. Научись жить в пустоши и зри свои обличья как чужое, тогда сложишь истинный стих. Пристанешь к обличью - и каждый сделает с тобой что захочет, как со мной Локи. И совершая нечто, спроси себя: кто я теперь? И если не сможешь ответить, свершай.
- В руне же Локи, - напоследок сказала она, - пылает огонь, сжигающий призраки без пощады. Поэтому он и погубит все. Но несчастлив тот, кто не усмотрит в сей гибели услады.
Так говорила мне светлая асинья Идунн, и всесильно стремился я в слова ее проникнуть до дна, и не ведаю, удалось ли мне сие без остатка.
К сему же надобно приписать и все, что стало ведомо мне о происшествии с яблоками и о хитчике их Локи. Узнал же я о том от безумолчной Сьёвн, коя, подобно и прочим слугам, любила по делу и без дела о господах посудачить. А было так, что случилось мне однажды, только-только пришед в дом Браги из Мидгарда, отряжену быть к Сьёвн в помощь, дабы подпорки в клети погнившие да покосившиеся выправить и заменить, и приготовить место для припасов зимних, потому как время к тому подходило. Трудившись усердно и работу исправив, павечерь явился я в стряпную, где и угостила меня Сьёвн кружкой пива и краем хлеба, и воспел я, в который уж раз в те начальные дни, да и по сей день воспеваю, в словах некиих хвалу асам и мудрости их, особенно же - пресветлой Идунн асинье.
- Уж про Идунн асинью ты ничего не можешь знать, Ганглери! - прервала меня Сьёвн тотчас же. - И откуда тебе про нее знать-то, если о тебе здесь и не слыхали, когда она яблоки молодильные сплоха ни за что отдала, да сама чуть не пропала у Тьяцци в горном его логове.
А видала я сама, говорила Сьёвн, как белое лицо ее разгоралось докрасна, как зеркальце серебряное натирала она усердно ветошкой да как гляделась в него пристально, так гляделась, будто раскрасить себя желая пуще чрез этакое-то гляденье. И, думала я, притирками вот-вот мараться станет, но нет, до такого, хвала Одину, не дошло. Только украсы ушные, да перстни, да ожерелья, да обручья все вынуты были и перемеряны, а все они золотые, каменьями всецветными испещренные, и резьбою, и сканью, и всякой отделкой отделаны. И велено мне было все их перетереть, чтоб блестели и сияли поядренее. И помню я еще, как сундуки раскрытые стояли, и платье одно за другим оттудова вышвыривалось: это не таково, и то не подстать, а у энтого тесьма отошла - ну-ка, подшей-ка, Сьёвн немедля! И выбранит еще за неряшную подшивку, да и подшитое не наденет - плохо, вишь, смотрится. И вот уж платье отобрано, и плащь наново соболем подбит, и тесьма золоченая приторочена, а все сумленье да томленье в лице, и в зеркальце не выглядеть их никак. Вот как оно было-то, сказала Сьёвн.
Подивиться только, как этот проныра в дом-то вшмыгнул, так что никем и замечен-то не был, а уж что таковского бабе можно про энто дело напеть - для нас не секретно, тут все и позаочи видно. И вот так-то она, асинья светлая, день весь сидит, работу из рук роняет, а к вечеру и вовсе в беспокойство войдет - пойдет-пойдет по горнице, все пересмотрит не глядя, все перепроверит не видя, да еще и накричит с сердцов. И вдруг - раз! - пропала! Да так пропала, что всем асам словно искрой в персях прожгло: яблоки-то, яблоки! И всей сходкою к нам, а мы-то ни о чем еще и не ведаем. Бросились шарить - нет ларца. А ведь в тех яблоках-то - вся молодость асская и вся сила молодецкая спрятана.
Слыхал ты об этом, Ганглери? - спросила Сьёвн. Я отвечал: непременно. Так вот, продолжала она, если яблок не найти, то, Хеймдалль сказал, много бед случится и старость асская придет. И Локи тут же стоит, ухмыляется. И, как я угадала, в тот же миг ас Химинбьёргова утеса проник в умыслы его хищные, и говорит: тебе-то яблоки и вызволять, Локи! А тому что ж! Его худославьем не проймешь - в сей же час в оперенье соколиное, у Фрейи асиньи выклянчивши, изоделся, да и улетел соколицей. Тю, не догонишь! Прочие же все асы собрались перед домом и ждут. Тут и Вёр прибежала из Свёльберга, и Рёсква из Бильскирнира, и другие из ближних домов - из Идалира, Уллевы люди, от Гевьон пришли, и страху-то сколько нагнали, особенно Вёр. Уж что только она про хозяина своего не порассказала, а больше про хозяйку - Сигюн-то она ой как боится.
Ну ладно, сказала Сьёвн, время-то за болтовней быстро пробежало, а тут еще надо было всех пивом обнести, да заедки какие ни на есть состряпать. И глядь - летит, словно бусина черная из облака падает. Упала на двор - соколица, а из клюва - орех покатился. И в сей же миг, будто морок отпал - Локи ас и Идунн с ларцом в руках на булыжнях мощеных стоят. И глянула наша Идунн на Локи, и, мнится мне, только тут и догадалась она, что за отрок синеглазый к ней приходил да обращеньем-ласканьем ее уваживал. И бледным-бледна она была, да вдруг красным-красна стала. И ничего не сказала, только ларец отомкнула, чтоб все видели яблоки и что никакой порчи им не случилось, и сей же миг в дом прошла. А Локи так и стоял, ухмыляясь, выжига, лукавец, и никто его из асов ничем не попрекнул.
Вот что никак в голове-то не утолчется: отчего сквернавцу этому потачка вышла, сказала Сьёвн. Да я бы, на Одина месте, в сию минуточку его б из Асгарда выставила, выкинула бы как ветошку, как жердину покляпую, как гнилушку помойную! Оттого и вредит он, что терпят коварства его безответно, а отчего это так - не угадать. Вот и выходит, что асов уразуметь - что горшок битый склеить, и правду о том бабка моя ётунхеймская говорила, а была она не подлого рода ётунша, а самого преблагородного.
Тут пустилась Сьёвн про свою родню рассказывать, а это - наизнатнейшая часть беседы ётунской, и без нее никак обойтись нельзя. Я же размыслил в уме своем и в сердце, и решил в тот час, что истина того, что крамолою видится, куда глубже бывает сокрыта, и скорому суду не подсудна, а долгий суд долго и длится, и в словах сих еще не покончен.

Прядь о Браги и поэзии

Следует сказать теперь о светлых альвах и их вотчине, куда попал я, сопутствуя Браги. Толь прозрачен и чист этот предел, что не сыщешь слов, в ясности тамошнему небу подобных. Разве что с улыбкой Бальдра аса схож Альвхейм, а улыбка Фригг сына светит всем без разбору и не чинясь, и омела, завидя ее, распускается бледными цветами. В Альвхейме поселился Фрейр, и о том, как удивительно было его жизни устройство, разнес по всем дворам Скирнир, весь Асгард объехавший того ради, чтоб все видели его с мечом Фрейра даренным. И болтал он, будто живет Фрейр на самом краю в дощатой хижине: ветер продувает ее насквозь, и огонь рвется из ямы очажной наружу. Голуби бормочут на крыше, светлые альвы приходят и хихикают, а Фрейр ас сидит над пропастью, на скамье с чудновщиною, в которой лежать бы удобней, нежели сидеть. Замотан он в цветастую попону с кудлатой бахромою, а ветер склочит ему волосы, так что их и гребень уж не берет.
- Скамья эта - от альвов, - говорил Скирнир, сидя в стряпной в Гимле и красуясь собой и мечом, - как и всякое разнеженье от них. Кто когда видел Фрейра иначе, чем в седле и оружным? Он и Тюра бы мог в поединке уложить, коли б взялся как след. Вот не знал ты его прежде, Ганглери! Теперь же и не поверишь - валяется как в мальстве, только что слюней не пускает. Облака же ему - что потешки да баловки, он их так и сяк вертит, а они ему послушливы, фигуры разные представляют. А как надоест, дунет на них хозяин - и все рассыплется. И ничего теперь не скажет понятного, все слова - словно застень небесная, и думай сиди: то ли крамолит он, то ли так себе брешет, то ли что еще?..
Такие слова слышал я сам от Скирнира, и многие их слыхали, и наезжали асы в Альвхейм, дабы в том своими глазами увериться. Путь же туда неблизок: от палат Гимле, благих асов Браги и Идунн обители, нужно скакать немало дней чрез каменистое нагорье Гладсхейм, где сплошь заросль вересковая, ино и можжевеловая. Прибыв же в Вальяскьяльв, надобно отыскать ветвь ясеня Иггдрасиль, что проходит насквозь твердь Асгарда и тянется вверх, в Альвхейм, и подняться по ней. И не всякий конь одолеет этот подъем, а лишь тот, что появился на свет в асгардской конюшне.
Между тем иней поутру выбеливал жухлые травы, а Арвак и Альсвинн, небесные кони, пугаясь стужи, искали путь подальше от земли, и потому солнце уже не грело так, как прежде. Свет же его не затмился, ибо в Асгарде оно ярче, чем внизу, и утренняя изморозь сияла мелкими звездочками, радуя светлоликую Идунн. В один из дней, когда вода в кадке покрылась тонким льдом, Браги сказал мне: Ганглери! А не пора ли и нам наведаться в Альвхейм? Не мешкая, облачились мы в меховые штаны и плащи, выехали из ворот Гимле, и копыта застучали по мерзлой тропе.
И вот проскакали мы ветвью Срединного Древа, и удивленья достойно, что подковы с чудесной коры его не оскальзывают. Альвы, созданья прелегчайшие, спорхнули при виде нас птахами, солнце же в мире их горячей и веселей сияет, чем где бы то ни было. Добравшись до жилища Ингви-Фрейра, коего, поучал меня Браги скальд, следует звать отныне асом облак и владыкою сонных грез и зелий, увидали мы все в точности таким, как прописал Скирнир. И сам он тут как тут явился и отвел нас на помост дощатый, странного вида, каких ни у ётунов, ни у ванов не строят: с трех сторон его низкая оградка, с четвертой - круть отвесная, вниз до Асгарда падающая, а кровли нет. Сам же хозяин сидел на скамье со спинкой внакось, из которой не враз вскочишь, в попонке по самую шею, и вида был почти стариковского. Браги, ковщик строк, брови всхмурил и бороду встеребил, Фрейр же ас, приметив нас, воскликнул:
- Не замедлил и Браги скальд пожаловать на мой утес! Взгляни же, как рушится все, что создано укрепляющим асским словом! - и указал в пропасть.
Клянусь нивами Мидгарда, да оросит их плодоносный ливень, такого я еще не видывал! Облачное кольцо громадою встало в пропасти, и неспешно вращалось, вершиною рдея под солцем, а снизу его тлела синяя тень. И от него отделялись кольца поменее, будто капли отрывались с расстановкою от воды. Меньших же колец было восемь, и плыли они в необозримую даль.
- Это кольцо Драупнир, - сказал Фрейр. - Видишь, как предсказано, рождает оно по восемь колец в каждую девятую ночь - после того, как побывало в погребальном костре Бальдра.
Я вздрогнул при этих словах и поежился. Облачное кольцо в тот же миг рассыпалось, а где и расплылось, и ничего не стало.
- Ты что же, хочешь, чтоб пророчество сбылось? - грубо спросил Браги.
- То, что не сбудется, в должный час беспощадно настигнет. И чтоб не настигло, надо, чтобы прежде сбылось, - отвечал Ингви-Фрейр весьма туманно.
- Порядок и сила в слове асов, - сказал на это Браги.
- Уж не думаешь ли ты запретить миру словом? - спросил Фрейр.
Я ничего не понял, а Браги сказал:
- Вёльва не умела правильно увязать слова, сила же асов - в связности и мудром скреплении их.
Фрейр засмеялся, и будто б издевкою.
- Словами слов не разобьешь, - отвечал он, - ибо все они из одного чана, как мёд козы Хейдрун, что прольется зря, если валькирии не успеют разнести его по кубкам. За словом - пустыня, лядащая и глухая, и смерть, коя его и произвела, ибо словеса разбивают вещи надвое, и чрез них не уловишь неделимого. Послушай-ка вот песню.
И он спел, гласом слабым и невнятным, и песня была столь странна и неказиста в стихе, что нелегко мне было ее запомнить.

Песнь о Квасире

Мудрые миром
Мудро решили:
Плюнули в плошку,
Покруг обставши,
Сизой слюною -
Карла слепили
В знак заключенья
Взабыль завета.

Квасиром стал карл,
Красен был речью:
Слово сбывалось
С уст его мигом.
Асам был люб он,
Ванам был люб он,
Также и турсам,
И людям был тешен.

Гадов изгои
Галар и Фьялар -
Зависть застлала
Злое глазьё.
Квасира карла
Кликнули в гости,
Снедью столы их
Снаряжены щедро.

Крадучись, колом
Карла убили,
В чаши сточили
Червленую кровь,
С медом смешали,
Залились смехом:
"Славно мы слово
Сетью словили!"

Сон, Бодн, Одрёрир
Прозваны чаши,
Прозван поэзии
Мёдом напиток.
Пей - поневоле
Слово пробьется,
Песней и правдой
Миром управит.

В озеро очи
Отдавнь уперши,
Мимир-мудрец
Мыслил на бреге:
"Солнцем сияет
Ясное слово!
Слово сквозное -
Ярче сокровищ!"

Голосом громким
Спросил его Гиллинг:
"Брат мой, где Квасир?
Где красноречивый?"
Окружь очами
Мимир обвел:
Ужас убийцам
Души ужалил.

Гиллинг же турс
Не унимался,
Утлый, трезвонил,
Трещал без утиху.
Сказал тогда Галар:
"Гласитель грозен!"
Отбрил его Фьялар:
"Ратай речист лишь!"

Подлые, паки
В гости позвавши,
Гиллинга турса
Тюкнули в темя;
С ним и супругу
Спуста сгубили.
Слово лишь славно
И сладко осталось!

Не долго довольство
Подлое длилось:
Суттунг, сын турса,
Стребовал выкуп:
Сон, Бодн, Одрёрир,
Одежи обилья,
Силой схватил он
И запер в скале.

Где ныне Галар?
Где ныне Фьялар?
Гинулись гады
В подгорье впотьмах.
Слово ж сияет!
Слово привольно
Впаки владельцу,
Впаки всему!

Допевши, Фрейр ас опять засмеялся, но вдруг оборвался и взглянул на Браги горько. И воскликнул, привставши:
- Видишь теперь? Видишь, видишь?.. И посмотри: устоишь ли ты, как устоит перевертливое слово? Устоишь ли, когда замысл воспрекословил хотенью? И знай же: если замыслишь что-нибудь, и замысл возьмет и оборет тебя, то разорвет он все в клочья! И как уцелеешь ты, если тебе не на что станет опереть ногу? Если же сам задумаешь овладеть своим замыслом, ты станешь бессилен, как сельдь на берегу, ты онемеешь как она! Видь же, что не может быть здесь равномерности, кто-то всегда в победителях! И победа - одного ли, другого ли - смерть вселенская. То и есть в прореченье вёльвы: предадимся ли ему, иль потщимся с ним сразиться - все к одному. Слова же лживы и оборотливы: кому они служат? Асам, ванам, ётунам? Или альвам смешливым? И храни не храни бесценный мед - мед поэзии - князь асов, увидишь - вскорости прольется он и распылит ваши слова и строгие строфы по землям! И порвутся оттого путы Фенрира-волка, что хоть и крепки, но не вечны. Нет, не вечны!
Браги скальд ничего не отвечал, и помстилось мне, что скулы его будто ужасом выбелились.
- Видишь, хотел и я сотворить замысл въяве - выстроить думал чертог здесь златой и осесть с девой ётунской, - сказал ас-сновидец. - И не содеялось то ни по хотенью, ни по воле. Брось свою волю! - крикнул он вдруг. - Пусти свой замысл по ветру! И ты сложишь проклятье Асгарду! Сложи его, сложи-ка его!
И захохотал Фрейр ас, облака же в бездне вдруг скучились и показали вереницей скорой Врата Асгарда, ясень Иггдрасиль, трон Хлидскьяльв и даже Рунный Круг, и все громадною мерою, и все тотчас же раздираемо было и погубляемо, и перемелено в мякину пенную. И я взволнован был сверх меры, видя такое, и не находил ни слова, ни правильного жеста, и Браги ас, чудилось, еще более моего потрясен и до самых нутряных глубин встревожен.
В молчаньи скакали мы в Асгард, в молчаньи достигли дверей Гимле и взошли внутрь. Идунн встретилась нам у очага, и вмиг по нашим лицам угадала худшее, и не произнесла ни слова. Никто не скроет от Идунн неправды или худого умысла, либо содеянного проступка или душевного недужья - так ясно читает она тонкие лика приметы. Никто, однакож, никогда не видал, чтоб она пытала расспросами или докучала советами, хотя б и полна была любопытства или сочувствия. На полночь, на полдень ли, на закат или на восход идти, плыть ли по морю, скакать на златогривом коне, пока не достигнешь чешуйчатой спины Ёрмунганда, Пояса мира, пока не обойдешь все земли и безземелья - отнюдь же не встретишь женщину, подобную светлой асинье Идунн. Вопрошая великих асов о помощи, дабы записать неиспорченным все, что видел я в Асгарде, тихо в сердце своем прошу я и светлую Идунн, и она всегда отзывается мне беззвучно и нежно.
Совсем не таков был Браги. Сколь ни был бы он ласков и отзывчив, все ж не к нему пойдешь за подмогой в трудный душевный час, потому как, свободный от всего, свободен он и от твоей тревоги, и от того, чтобы заметить ее и уразуметь, и уж тем паче свободен от ярма повседневных тягот. Не леностью обыкновенной я это объясняю, нет, а легкостью жизненной, воспарением особым, которое человеку из Мидгарда постичь, пожалуй что, и невозможно. Вот почему последующее поведение его показалось всем невыразимо удивительным и странным.
Едва встав на порог, недобро он оглядел свои палаты и сварливо сказал, что полы не выметены, а утварь и оружие висят на столбах кое-как, устилки на скамьях покривились, очаг потух, и светильников слишком мало - темно. Идунн, не переменив лица, вызвала тотчас Сьёвн и велела ей все исправить немедля. Браги же, не присев с дороги, взялся перевешивать седла, уздечки, топоры, секиры и кольчуги, развешанные на крюках, причем я заметил, что он размещал их в переменном порядке: если на одном столбе висели кольчуги и шлемы, то на следующий он вешал домашние предметы для хозяйства, а дальше - луки и колчаны для охоты, потом снова боевые принадлежности, и так дальше. Оказалось, что один только я и уловил сей новый порядок, а прочие домочадцы еще долго по утрам не могли разыскать нужные вещи.
С светильниками поступил Браги не менее удивительно. Он счел их и узнал, что их девять. Они были воткнуты в удобных, наиболее темных углах залы, и, хотя были разной высоты, одинаково искусно выкованы из бронзы, и завитками походили друг на друга. Браги же потребовал, чтоб принесли еще один и чтоб установили их не вразброс, а равноподобно, и сровняли притом по уровню. Когда же все было устроено так, это раздражило его еще более, потому что десятый светильник оказался иным, чем прочие: железным, и грубой работы. Все-таки его заправили жиром и запалили фитиль, но света оттого, по-моему, не прибавилось.
Недолгое время протекло в трудах и заботах; Браги, забывший, казалось, о новом устройстве дома, хмурился и бранился каждый раз, когда замечал малейшее нарушение, и это было столь на него непохоже, что домочадцы лишь молча повиновались. И я, Ганглери, будучи всего-навсего насельником Мидгарда, благоговения исполненным, изумляясь и преклоняясь, восклицал: да, воистину непостижимы асы и самомалейшие дела их, да пребудет с ними горняя слава и победный трофей! Впрочем, все то, что на немудрый взгляд могло показаться несообразностью и даже дурачеством в поведении моего учителя Браги, отнюдь не умалило его словослагательного мастерства, а может, и умножило сей дар, в чем я мог вскорости убедиться.
В тот день, когда снег едва-едва прикрыл окоченелую землю, в Гимле примчалась на лыжах разъяренная Скади, жена Ньёрда из Ноатуна. Никто не может обогнать Скади на лыжах, - разве что Улль-охотник, с коим бегают они вперегонки. В первый миг так и подумали мы, что Скади явилась за Уллем, потому что его жилище Идалир совсем близко от Гимле. Но она бросила лыжи у дверей и вошла в залу.
Скади была дочерью ётуна Тьяцци, убитого асами за то, что похитил он Идунн и ее молодильные яблоки, в чем примечательно замешан был Локи.
- Жаль, не видал ты прежние дела, а особенно - какова была Скади, когда вскочила в Асгард отомстить за убийство Тьяцци! - так рассказывал мне про то Скирнир. - Едет верхами охлябь, зыркает вокруг озлобленно, а у самой от удивления пятки чешутся: как глянет в сторону, так глаза и разбегутся, забывает и злиться-то. Еще бы, из ётунской глуши-то прибымши! А когда Валгаллу увидала - щиты златые блескучие, эйнхериев в кольчугах в ряд - и вовсе не до поединков ей стало. Князь асов, Один премудрый тотчас сие разглядел, и говорит: а давай-ка мы тебя, красавица, лучше за аса замуж выдадим! Она ему впопыхах: давай! Но испугалась, что слишком легко поддалась, и говорит: а еще пусть меня рассмешат. Ах, так, Один ей говорит, а тогда выбирай себе в мужья того, чьи ноги тебе понравятся - а прочего до свадьбы не увидишь. Согласилась ведь! - так, видно, не терпелось ей асгардских чудес заиметь! - и пошла за Ньёрда.
Чтоб рассмешить ее, потребен был Локи, глумотвор и проказник великий: вымазавшись сажей, привязал он свои мудя к рогам козла, и тот дергал веревку, вырываясь из пут. Локи же таково потешно извивался и корчился от боли, что Скади развеселилась. Так рассказывают сей случай между асами, и я не раз слыхал о том от Скирнира из Альвхейма и в других дворах.
И хотя Скади осталась в Асгарде и назвалась асиньей, не частой гостьей была она в Гимле у Идунн, которую на беду себе вожделел Тьяцци-оборотень. Росту Скади была высокого, брови ее были густы как еловый лес, а голос толст не по-женски. Она сдернула рукавицы, откинула меховой капюшон, и волосы ее рассыпались словно ячменный сноп, и пыхнули яростно паром к потолочным балкам. И такое было у нее лицо, будто она хочет вырвать их с корнем, и разодрать в клочья - так же, как и все, что попадется ей под руку.
- Ньёрд оскорбил меня, испортил, испохабил, опоганил! - закричала она так, что стены вздрогнули и опоры пошатнулись. - Будь он проклят, толстобрюхий ванский выбледыш! Пусть Нидхёгг выест ему кишки!
Сьёвн в ужасе зажала уши, и Идунн чуть было не поступила так же: проклятьям не место у очага! Однако не даром же говорят про Идунн, что при ней даже волк Фенрир перестает выть и рваться из пут. И не успели стаять сосульки на бровях Скади, как ее усадили на скамью, и она поведала о том, что случилось.
- Он опоил меня любовным напитком! - гневно выговорила Скади. - Никто еще не поступал со мной хуже! Я отпила всего глоток - но с того часа мокрый ветер бьется во мне, все внутренности развеваются и хлещут как паруса, а жгут так, словно я наелась морской соли! Что мне делать теперь, как избавиться, чем? Я слышала, что можно составить слова, чтобы навели порядок в мире и в душе. Правда ли это, сознайся, Браги? Если это правда, то составь слова как надо! - и пусть из меня уберется бешенство потаскухи!
- Проклятые ваны, бесстыжие кобели! - говорила Скади. - Они выворачиваются наизнанку и обмазывают себя дерьмом, что валяется под ногами! Они становятся безвольны и женоподобны! Он сам приготовил зелье, Ньёрд, дряннейший из ванов - он сам его сварил! Ответьте мне, есть ли что неуместнее для мужа? Когда он сказал мне это - как я только не убила его? Как я не разорвала его ногтями? А я только разбила кубок - кубок с морскими перлами! - я разнесла его вдребезги, и вместе с ним опорный столб! Почему я не швырнула его ему в голову?!
- И, ответьте мне, разве можно быть в полюбовном согласье с ваном?! - вскричала Скади. - С ваном, что исхитрился слыть храбрым мореплавателем, когда чревом одним лишь мощен, и домосиден! Если женщина просит его, хоть бы о чем, он соглашается поспешно и исполняет охотно, словно утопил свое мужское достоинство в пучине!
- Впрочем, вы, асы, всеядны и многотерпны, - сказала Скади, - и от всякого роду по сброду собралось здесь, в Асгарде, и все уживаются, хоть и не узнать мне никогда, как и зачем! И не узнать мне, как и зачем я сама попала сюда, хотя в отчем краю ждет меня знакомая лыжня и обильная охота!
Так она говорила, и я решил уж, что не миновать ей быть выгнанной со двора Идунн, так непотребно бранилась она и худославила асов, и ванов, и всех подряд, а Идунн, я знал, того не терпит. Но вот, отговорившись, замолкла асинья-лыжница и уставилась нетерпеливо на Браги. Он же, нахмурившись, сказал:
- Ванская зараза заключается в нерешительности и попустительстве. И вот лезет она на Асгард, разъедает мудрый его порядок гнилью и ржой. Я учил тебя, Ганглери, как видеть слова свободными, и как блюсти равенство супротивного, чтоб не умалить его свободы. Видишь ты теперь, каково может быть следствие от несоблюдения этого! Излишество вольности попущает бесчинству, и держит в забвении твердость долженствования. Видя все это, думаю я теперь, что твердости и жесткого строя больше нужно в стихе: пусть он будет связан так же крепко, как Фенрир своими путами, чтоб не сдвинуть было с места ни одного слова. Запомни еще вот что, Ганглери: должен быть стих так же завершен и округл, как змей Ёрмунганд, что кусает свой хвост, чтобы и вставить в него ничего нельзя было. И третье заметь себе, Ганглери: слова должны сопрягаться друг с другом ножнами и клинком, и первые будут путем для второго - таким путем, с которого не свернуть в сторону, как с дороги в Хель. Для этого используй иносказания - пусть предмет твой будет умножен и тем усилен, а все постороннее, что втирается исподтишка, пусть будет подавлено и изгнано. Сочетай также звуки в правильном и неизменном порядке, чтоб невозможно было его нарушить, не уничтожив стиха. Вот новое мое ученье, Ганглери, затверди его и отнеси в Мидгард! И пусть следуют ему скальды, ибо, пока стих будет таков, как я тебе описал, ни жестокий умысел, ни безрассудный разгул не смогут побороть людей и поработить Мидгард.
Тут он замолчал и, по обыкновению не говоря ни слова, вышел из дома. Через короткое время он возвратился с заклинаньем против ванских любовных чар. Столь крепко и крепостью своей прекрасно было оно, что невозможно об этом рассказать. Действительно, ни одного слова нельзя было заменить в нем - а до того стихи моего учителя были куда вольнее! И, поразившись сему, принял я его новое ученье и признал его правильнейшим.
Записав заклинанье рунами на пергаменте, Браги отдал его Скади, и сила тех слов была такова, что Скади в скором времени исцелилась. Позже узнал я, что из Гимле не вернулась она в Ноатун к Ньёрду, а направилась в Ётунхейм, в родовой дом свой, и поселилась там до времени.

Сага о ётунах из Хьяутгарда (IV)

Жил ётун по имени Дритмар. Был он сыном Бюлейста и жил на хуторе неподалеку от Бюлейстова двора, между рекой Вимур и лесом Бьеркветт.
Случилось так, что за месяц до начала зимы Дритмар заехал в Старкалов двор по своим делам. Он хотел договориться о покупке овец. И он рассказал, как застигла Хель дочерей Гейррёда.
Гьяльп и Грейп нагнали Тора аса в тот час, когда он переправлялся через Вимур, рассказал Дритмар, и это видел перевозчик и его работники. Тогда Гьяльп сказала:
- Молоко, и воду, и пиво я сегодня пила, и до сих пор ничего из меня не вышло!
И она стала враскоряку на двух прибрежных камнях, выше по течению перевозчиковой лодьи, и стала лить в реку, и кричала своей сестре:
- Гляди, сейчас сделаю половодье, всех потоплю!
И пошла река наливаться и, переполнясь, плескать в берега. Тут Тор решил позабавиться и Ярнсаксе показать, какой он удалец. Сказал Тор:
- Будет в устье запруда!
Взял камень и швырнул Гьяльп промеж ног, и попал прямиком в щель, и пресек струю. Гьяльп не удержалась на ногах и свалилась в воду. Стала она звать на помощь, и кинулась к ней Грейп - она умела плавать и надеялась вызволить сестру. Но Гьяльп дурища вцепилась ей в волосы, а течение в Вимуре сильное - швырнуло оно Грейп об камни, и вышибло из нее дух. Тут обе сестры пошли ко дну, и никто их не мог спасти.
Тогда Ярнсакса сказала:
- Пусть их! Они дуры, даром что силачки. Я теперь сына рожу, да такого, чтоб не только руками, но и умом всех пересилил!
Сели Тор и Ярнсакса в лодью к перевозчику, козлов туда же погрузили, и уехали.
Аута выслушала эту повесть и спросила Дритмара ётуна, куда он теперь направляется. Узнав, что путь его лежит в Нордвеллир, спросила она, не будет ли он проезжать мимо Хрунгнирова двора, и ётун отвечал, что собирается там заночевать. Аута сказала:
- Передай тогда Хрунгниру и Тривальди, что так, мол, и так, хочу я узнать, дядья ли они моему сыну и братья ли мне.
И с тем она его отпустила, и Дритмар совершил, о чем она попросила, и больше о нем в этой саге рассказываться не будет. Старуха Грид по отъезде его сказала:
- Неймется хорю всех петушков передушить!
Ангрбода взглянула на нее и сон свой вспомнила. И посмотрела на мачеху, а та сказала так:
- Вира вирой, а покуда кровь не прольется, мало нам чести в деньгах.
И еще Ангрбоде добавила:
- Поглядела бы лучше, как ётун этот на тебя уставился! Насмехался и юродствовал, только что в глаза прямо не плюнул, а все отчего? Да от того, что честь свою не блюдем. А ты еще и под дружка вражьего подлегла, и совесть в тебе не дрогнула! Того гляди, обрюхатеешь - вот позор-то, вот срам, вот поношение! Да чтоб мне тогда самой утопнуть, да чтоб кобыльей желчью отравиться, да чтоб под копытом издохнуть, только не будет и клочка моего платья в этом доме!
Тогда у Ангрбоды такое выражение стало, будто решилась она насмерть, и зубы она сжала, и ничего не ответила. А старуха Грид на нее поглядела и догадалась вмиг, что Хродрова вдова уже затяжелела. И тоже она промолчала. Аута же долго еще кричала, и бранилась, и хаяла всех подряд, и попрекала, и девок домашних почем зря гоняла, так что Хапта холопка и Хьёрдис мидгардская скрылись от нее в омшанике.
Теперь надо рассказать о Хрунгнире ётуне, сыне Видблинди и Грид, и брате его Тривальди. Были они могучими и славными ётунами, особенно Хрунгнир, и почитали их во всем Ётунхейме. Тривальди был великого сложения, и говорили, что на его плечах девять голов поместить можно, так они широки. Хрунгнир не уступал ему силой, и был притом искусен в метании, и для метания брал он плоский точильный камень. И столь умел был в этом, что мог точилом сбить белку с самой высокой сосны, и только голова ее оказывалась размозжена, а шкурка цела. Еще знал Хрунгнир, как вызвать в горах лавину: выбирал для этого валун на склоне и сбивал его своим точилом, и лавина обрушиваласт в ущелье, которое хотел он завалить. Суждения его были вески, дела неспешны, но не поздоровилось бы тому, кто вступил бы с ним в распрю.
С братьями жила ётунша Хюрроккин. Она была дочерью Аургельмира и Эйк и приходилась им по отцу теткой. Она тоже была огромного роста и могла одна сдвинуть с места корабль. Говорила она басом, таким крепким, что одного ее слова было достаточно, чтобы добиться от кого угодно послушания. Но властолюбия в ней не было, и Хрунгнира племянника уважала она пуще всех, и потому они жили в согласии.
Узнав от Дритмара ётуна о делах в Хьяутгарде и о том, чего хочет Аута, Хюрроккин сказала:
- Еще и за отца тобой, родич, должок с асов не стребован, а уж племяш на подходе. Чего ж еще ждать-то? Или ты последним ётуном хочешь остаться? Или добиваешься так в метании преуспеть, чтоб прямо отсюда крышу в Бильскирнире сшибить?
Хрунгнир ничего не сказал, но лицом почернел. Нечасто бывало, чтобы Хюрроккин над ним насмехалась. И велел он Тривальди собираться в Асгард. С ними собрались и их домочадцы, числом десять.
И вот они поехали, спеша пока путины всклень не заснежило, чтоб коней не на себе тащить, а на них верхом ехать. И дорогой встретили они Вафтруднира законника, он тоже направлялся в Асгард к Тору, чтобы условиться о вире. С ним был брат его отца Суттунг, сын Гиллинга из долины Кюрдал; он породнился со Старкаловым родом, женившись на дочери его Кейле. Еще были Бюлейст и Хельблинди, что из леса Бьеркветт, сыновья Фарбаути. Они приходились братьями Локи, а мать их Наль - сестрою Старкалу.
Хрунгнир сказал Вафтрудниру:
- Мое дело прежде твоего. Долго я ждал, чтоб отплатить асам за обман Видблинди Строителя Асгарда. Теперь время пришло, и сила моя достигла вершины.
Вафтруднир с ним согласился. Прибыли они в место, где сливаются реки Керлауг и Кермт, и неподалеку от него растет ясень Иггдрасиль. И передали они Тору через посланного, что вызывают его на судный поединок, чтоб исходом его решилось, чья сторона в распре правая, а чья - нет. Поставили ётуны под изволок палатку, набили дичи в приречье, разложили огонь и сели ждать.
Через недолгое время услыхали они гром и грохот, увидали сполохи слепящие, будто сельди косяком по небу пошли. Это мост Биврёст сверкал и шатался под повозкой Тора аса. Тогда Хрунгнир ётун прикрыл глаза от света рукой и сказал:
- Ишь, блестит, как плевок на солнце.
Тривальди захохотал.
Тор ас, а с ним Локи и Тьяльви подскакали и спешились. И еще привезли они с собой Форсети из Глитнира, сына Бальдра, и Видара в железном башмаке, сына Одина. Тотчас уговорено было биться Тору с Хрунгниром на мечах, и место для поединка было уровнено и ореховым кольем огорожено. Тор положил неподалеку от заграды свой молот, а Хрунгнир - точило. Встали они друг против друга, и Хрунгнир сказал вису:

ВИСА Хрунгнира: обманщик, безродный, бесчестный, гнусный колдун, как и все асы
Тор насупился, ярясь перед битвой, и сказал такую вису:
ВИСА Тора: заткну твою глотку дерьмом, и впредь не будет тупого турса, чтоб посмел наговаривать на асов, а я прослыву убийцей ётунов

И стали они биться. Ударил Тор мечом и пробил насквозь щит Хрунгнира, а щит тот был заговорен Хейд из Хьяутгарда, сведущей в колдовстве. И потому Хрунгнир, извернувшись ужом, сломил щитом меч Тора аса, и тот отлетел со звоном ужасным. Тогда ударил Хрунгнир и угодил в Торов щит, но его меч тотчас разлетелся в куски от удара, а щит Тора аса треснул. Известно, что асское колдовство крепче ётунского и зловредней. Рассвирепел Хрунгнир, схватил свое точило и запустил Тору в голову. Но Тор успел взяться за молот и метнуть его. В воздухе столкнулись молот и точило, и расколол молот точило пополам. Один кусок упал наземь, а другой отлетел Тору в голову и застрял там. Молот же раскрошил череп Хрунгниру.
Увидал Тривальди, что Тор пал на одно колено, подскочил к нему и занес над ним свой меч. Но тут подбежал к нему Тьяльви и с такой силой нанес ему удар, что перерубил брату Хрунгнира шею, и голова его откатилась к ореховой заграде.
И глядел Видар глазом бестрепетным на бездыханные тела братьев своих единоутробных, брата же единокровного поднял с земли и отнес в повозку. И из этого ясно, что родство прежнее у асов в счет не идет. Приметив это, переглянулись Хельблинди и Бюлейст и отвернулись разом от Локи аса; от сего же хитреца не укрылось и это, и усмешка его вкось щеки ужом поползла.
Поединок был окончен. Тела Хрунгнира и Тривальди взяли их спутники и убрали в повозку, чтобы отвезти за реку Ивинг, к холмам Стейнгрен, где стоял их двор, и там схоронить.
Вафтруднир тогда попросил всех, кто приехал решить дело о вире, собраться вместе. Сошлись ётуны и асы на муравнике под пригорком, на ровни луговой, и вышел Вафтруднир перед ними, и назвал всех по именам как свидетелей. И сказал:
- Я призываю вас в свидетели того, что Хюмир, сын Гиллинга, передал мне право вести тяжбу против Тора, сына Одина, об убийстве Хродра, сына Хюмира. Я призываю вас в свидетели того, что Сваранг, сын Хримгримнира, передал мне право вести тяжбу против Тора, сына Одина, об убийстве Гейррёда, сына Старкала. Мне передали эту тяжбу, чтобы я преследовал Тора по закону или мирился и пользовался всеми правами законного истца.
И еще он сказал:
- Я призываю вас в свидетели того, что я обвиняю Тора, сына Одина, что он незаконно первым напал на Хродра, сына Хюмира, и на Гейррёда, сына Старкала, и нанес им раны мозга, или внутренностей, или костей, которые оказались смертельными и от которых они умерли на месте.
И еще он сказал:
- Я призываю вас в свидетели того, что я требую, чтобы вы сказали все, что сказать вас обязывает закон, и засвидетельствовали все доказательства, которые относятся к этому делу. И я призываю вас в свидетели того, что Хюмир, сын Гиллинга, и Сваранг, сын Хримгримнира, согласны помириться с Тором, сыном Одина. Согласен ли Тор, сын Одина, заключить мир?
Тут выступил Локи, сын Фарбаути, и сказал, что Тор согласен мириться, и что он обязуется заплатить столько, сколько потребуют судьи. И тогда были назначены судьи. Тор ас попросил быть судьями Видара, сына Одина, и Форсети, сына Бальдра, а со стороны Хюмира и Сваранга были Суттунг, сын Гиллинга, и Бюлейст и Хельблинди, сыновья Фарбаути. И они сошлись в палатке, а остальные их оставили. И тут сказал Форсети:
- Хочу я просить вас всех, чтобы таким сильным и окончательным было наше решение, чтоб не было ни у кого возможности и охоты его нарушать. Пусть Тор ас заплатит такую большую виру за Гейррёда и зятя его, чтобы все, кого это дело касается, остались замирены и довольны.
Ётунам это показалось справедливым. Посоветовались они между собой и назначили двойную виру за Гейррёда и Хродра, и сроком уплаты положили будущую весну. Все были позваны, чтобы услышать решение.
Тогда сказал Суттунг:
- Пускай вира будет уплачена до тинга. Знаем мы, как асгардские жители относятся к нашим законам, не очень-то любят они ездить на тинг, и даже землянок у них там нет. И если не уплатит Тор до этого срока, то пусть Вафтруднир снова начнет тяжбу, и тогда уж все ётунские родичи поднимутся и выйдут против асов. Я поеду отсюда к своему родичу Фьёргюну из долины Ауствеллир и поговорю с ним, и думаю, что он мне не откажет, хотя и в родстве он с Одином через дочь свою непокорную Фригг. Если же он не согласиться помогать нам, то пошлю к зятю его Гангу, что живет за водопадом Ланхаль, а еще к братьям Хлодюн Аулу и Дуду, чьи дворы дальше к югу, и думаю, ничто не помешает им заступиться за своего племянника Хродра.
И переглянулся при этом с Бюлейстом и Хельблинди, и они отлично поняли, что имел он в виду пренебрежение асское родством, на которое и ётуны вправе тем же ответить. Тогда Бюлейст сказал, что попросит помощи у Форньода, с которым он был в дружбе, и что Форньод будет еще недоволен убийством его родичей сегодня. Но тут возразил ему Вафтруднир, что сегодня все было по закону и по справедливости, на судном поединке, и не из чего тут выйти раздору. И по нужде с ним все согласились.
И после того как дело было решено, разъехались ётуны и асы своими путями, и зиму просидели каждый в своем дворе.
И рассказывают вдобавок к этому делу, что Тор ас так и не избавился от Хрунгнирова точила в голове, хотя пела над ним большая колдунья асская Гевьон.

Прядь о клятве вещей

Благосклонен, видно, ко мне владыка Асгарда Один, что зрит меня с высочайшего престола Хлидскьяльв, и я перед взором его так же разборчив, как и всякий другой обитатель Мидгарда. Благосклонен Один, снисходительна и его владычная супруга, Фригг асинья, и заключаю я это из того, что беспрепятственно добрался до сего места в своих писаниях. Между тем пришла в Мидгард зима, и шеи лодей морских застыли в корабельных сараях. Обдернелую крышу моего дома занесло снегом, так что трудно различить его среди сугробов, особенно если заслонен дымогон и не вьется к небу теплая домашняя вонь впромесь с дымом. И такова же зима настала в те поры в Асгарде, только в небесах тех ни одного часу не держались непогоды и хмари, а была ясность чистейшая. И сквозь снега, белые как плат Фуллы, пронизывались ветви срединного ясеня, и зеленели, изумляя непривычных. Ясень Иггдрасиль вдет в миры нижние и верхние, будто нить в мониста, только не гибка сия нить, и неподатлива она крушителям.
Такое мнение высказал я Тьяльви и сестре его Рёскве, которые пришли в Гимле посумерничать, да в одночасье с ними пришла туда Хлин из Фенсалира, служанка Фригг. Хлин была женщиной степенной, дотошной в делах и спорой, потому и доверила ей Фригг присмотр за кладовыми и подгорными каморами, в которых хранила сокровища асов. Хлин сидела на скамье и неторопливо вязала носок.
- Должно быть, верно ты говоришь, Ганглери, - сказала она, - только большими трудами достигается сия несокрушимость. Сам же видишь, какие напасти неуловимые по Асгарду бродят - так и приходится господам нашим всей силой возможной да ученостью им противопоставляться.
- Ученость эта ихняя, вот уж именно! - фыркнула Рёсква. - Да не будь, пожалуй, этакой учености, не было б и опасностей никаких. Жили бы да жили, да не тужа пиво пили. Вот как я вам скажу!
Хлин губы поджала - она недолюбливала, когда кто-то вмешивается в разговор перебивом. Только Рёскве, бесцеремонной по-ётунски, было все равно.
- Я уж молчу про Ганглери, - сказала она, - что с лица спал и в седину выцвел, а ты взгляни-ка на его господина, Браги скальда! Вот Сьёвн не даст провраться: не только ведь лицом поблек, но сверх того и характер спорчен! - Сьёвн головой закивала. - Да, а Фрейр, светлейший ас? От одной луны до другой времечко проскочило, а я все поверить Скирнировым россказням не могла, думала - брешет! Только Ганглери меня и убедил, да и то!.. Чтоб вот так в продувной хижинке укрыться, да одеяльцем рваненьким обернуться, да в облака поплевывать - нет, никогда не пойму! А речи-то, речи-то каковы ведет - блажные, бесчинные речи-то! Будто б хотеньем лишь своевольным управляться всему - да как же это, а? Да будто б еще Тюр с Бальдром меж собой веревку тянут да рвут и от того миру конец! Да если б мне кто когда намекнул про то, да я бы…
- Ты бы, сестра, дала бы другим слово воткнуть, промеж своих-то! - оборвал ее Тьяльви. - Небось об Фрейра аса уже весь язык обстучала, хватит.
- Да я что же? - обиделась Рёсква. - Разве мешаю? Я только и сказала, что…
- Вот сказала - и помолчи! А не то другой раз не возьму тебя с собой, - погрозился ей Тьяльви.
Рёсква возмущенно вскинулась и хотела уж браниться, но тут Сьёвн встряла:
- А расскажи ему, Тьяльви, про то, как ты с Тором в Альвхейме был. Я бы и сама рассказала, да больно уж срамно.
Сьёвн, девица еще, на Тьяльви заглядывалась, Рёсква же довольна была бы таким оборотом дела, и потому потакала ей, да сама исподтишка их сосватывала.
- А! Так ты не слыхал об этом, Ганглери? - сказал Тьяльви. - Слушай: было это по осени, по самой грязи, и только-только мы воротились с Ивинг-реки, куда ездили по разным делишкам бранным, да и насчет виры за Гейррёда и за Хродра ётунов. Ну вот, дом чуть не минуя, скачем сразу в Альвхейм, и без всякой потребы, заметь, из одного любопытства. И, представь, ни глотка пива там не получили! Никакого обихода в доме нет, ни снасти дворовой, ни посудины, а из скотины одни голуби, всю крышу дерьмом обметали. Скирнир же не иначе как асом себя чует, так и ждет, когда Один ему руну вручит, с утра до ночи только и дела у него, что бороду в косицы вить да ногти чистить. Ну, а Тор без пива - не Тор, да и допредь того зол он был от точила ётунского, что безугомонь в голове его свербило. И говорит он, того пуще озлившись: что это, мол, ты, Ингви, туч над Мидгардом согнал, слякотищу развел - скотинки мои по самые мудя увязли, а сам-то ты, небось, свои мудя для другого бережешь? А Фрейр ему: да какая, мол, разница, куда толкать твою елду, в женскую дыру или в грязь, если ты, рыжий остолоп, орудуешь этим делом из похоти безвольной?! Ах ты засранец, Тор говорит, ты-то по другой, что ли, причине пихал Герд между ног? Я-то, говорит Фрейр, по другой, да надо было по третьей. И глядит он притом на хозяина моего таково странно и - прямо скажу! - юродиво, что тот лишь плюнул в сердцах, да и уехал. Вот такая чудная вышла история, Ганглери! Только что-то не верю я, что от этого всего произойдут те страшные дела, о которых бабы по углам шушкуют. Как ты думаешь, а, Ганглери?
И хотя желалось бы мне на сие доходчиво отвечать, страхи прочь отметая, однако ж мало что казалось мне ясным. Вспомнилось лишь из Фрейровых речей об умалении силы Торовой рассужденье, и не было ли истины в словах ванского аса? Доложившись о сем Тьяльви, увидал я, как помрачнел он и скорбен сделался.
- Твоя правда, Ганглери, волк сожри тех стейнгренских ётунов, и родичей их, и вручье ихнее домашнее! - воскликнул он. - Знал бы ты прежние победы хозяина моего, тебе б еще горше от твоих слов было, клянусь пивом Бильскирнира! И Тьяцци-оборотень, и Видблинди Строитель Асгарда, и Трюм, молот похитивший, - все были повержены в силе, которой, казалось, исчерпанья нет! А тут теперь - точилом! Точилом!
Презренный сей инструмент непереносим был особо воображенью Тьяльви, и оскорблен он был сверх всякой меры. И, помолчавши, сказал вот что:
- Вдруг как и правы бабы-то, и не все их балаболы - лишь глупые ужасти и раздувание из пустого, а, Ганглери? Ведь с точилом-то случай - это не то, что кажется да наяву мерещится, как Хуги бегун примерещился мне в Утгарде? И вправду ведь Тор головой мается, и даже Гевьон знахарка его не исцелила, хотя пела над ним и снадобьями питала…
- Вот уж, вот уж, братец! - подхватила тут Рёсква. - В кою пору мысль к тебе разумная в ум приплелась, а и я говорю: бабы-то, они много чего понимают, это уж верно! Сила-то, она к старости хошь не хошь убудет, и плакать тут не о чем, а вот послушай-ка, Ганглери, какие новости у нас: Ярнсакса обрюхатела, и пузо у ней как квашня у печки пухнет. Того гляди родит, а ведь год и наполовину еще не иссяк! Норны же предсказали: будет у ней сын крепче крепкого, Тора перемощней, и заместо него будет мир охранять. Вот в чем правда-то женская, гляди, Сьёвн, и смекай!
Тут она столь многозначительно на Сьёвн глянула, а потом на Тьяльви, что Сьёвн девица зарделась, а Хлин усмехнулась, вывязывая неторопливо носок. Тьяльви же раздражился враз и сказал:
- Тебя, сестра, никому не понять: то у тебя выходит, что блажней блажного Фрейр и речи его бесчинны, то вдруг правоту у его находишь, и все-то у тебя по-бабски, по-вашему подтверждается! Тебя бы к Локи в жены - как раз ему в двуличьи и языка вертлявости не уступишь!
- Любой дурак иной раз правду брякнет, вот хоть и ты, к примеру! - взвилась Рёсква, и пошла у них свара их обыкновенная, и перепалка, пока Хлин ее своим рассказом не переткнула.
Между тем Локи помянутый причудливое и ни с чем не схожее имел суждение о Фрейровой перемене, и узналось оно лишь в ту годину, когда он лежал, привязанный к камню, и говорил, не глядя, и слушал, не отвечая. Случилось мне быть при нем в тот час, и записал я здесь все, как услышал, не извратив ни слова.
"Что говорить о Фрейре - он сам себя натянул на лук тетивой, сказал Локи. Каждый, кто думает, будто есть всего два конца, оказывается привязан к ним - и лопнет когда-нибудь, клянусь объятьями Хель!
"Посмотри на Круг сверху, сказал Локи, и ты увидишь бесчисленные нити, и вервия, и вязи, что скрепляют бесчисленные концы. И увидь, и узри еще то, что шнуры эти просунуты сквозь твои кишки - выбери нужный и переруби его! Но никто не хочет этого видеть, а впрочем, и зная о том, не беспокоится. Обвязан мир, и окован, и прекрасен он как извитая корона со сквозниною, что сверкает в темных волосах Фрейи. Порви один волосок в нем - и мираж исчезнет, наваждение спадет, красота изуродуется. Ужасом исходит владелец вепря, увидевши один из волосков, - и отдал он меч, чтоб никто не надоумил его рассечь негодную нить! Он уцепился за обе руны, как и Один, воевода валькирий, но есть ли хоть кто-нибудь, кому нужно то, что ты делаешь? Есть ли кто-нибудь, ради кого стоит делать хоть что-то?..
"Кого любишь - посылаешь умирать, сказал Локи. Я провел целую зиму в Свёльберге, и вынудил у Нарви все, что он мусолил в своем несведущем мозгу. Он тоже увидел один из вселенских шнурков - прекрасно! Я приготовлю тебе напиток из тисовых ягод не хуже Хеймдалля, сказал я ему, но ты должен обещать мне, что разрубишь эту пуповину. Нарви окрысился на меня, недоумок. Не лгут про твою лживость и злобность, если ты так говоришь! - тявкнул он. Это же тропина, для меня торёная, для меня утоптанная, и лежит пластом, и зовет - что же есть ее ценнее и для жизни необходимее? Я сдохну как пес, обрубив ее, да тебе-то какая нужда меня извести? Из злобы, из зависти бесцельной? - а ведь я тебе в последнем доверился! Так он скулил и дерзил, а я смеялся. Нарви, щенок, клянусь твоими кишками, из которых торчит твоя драгоценная тропа, - иди по ней! Ты прибудешь как раз туда, куда следует, чтоб не было нужды возвращаться. А хочешь, сказал я ему, пойди в ученики к Ингви, и он научит тебя, как скупцом трястись от страха над бесполезной пуповиной? Было время, я хотел послать тебя к нему, но уж теперь-то он откроет тебе куда более прежнего! Пусть Ингви провалится в Хель, если он разучился ходить, ответил мне щенок Нарви.
"Дорога начинается там, где ты разрубишь ее пополам, сказал Локи. Чтоб под твоими пятками зевнула пропасть, и пнула тебя остервенелым ужасом под зад - и ты пошел бы. Так надо, чтоб не прийти в то место, откуда вышел. Все это я прочел в глазах Логи из Утгарда, с которым пришлось мне состязаться в обжорстве. Громадное деревянное корыто с мясом поставили между нами; мы резали мясо ножами и глотали вперегонки. Куртка Логи была с тайным отливом: под верхним цветом золы пробегал алый, огненный проблеск. Мясо с его стороны жарилось, пока он ел; я же давился сырым. Он пожрал и кости, и обрубки корыта; я оставил и то, и другое. Конунг помавал рукой - я проиграл. Я взглянул Логи в глаза, когда обоюдным ударом мы разрубили последний кусок пополам. Я взглянул в его копченое лицо, взглянул в его глаза - они были того же цвета, что и куртка.
"Не сопротивляйся, не спасай, не побеждай! - вот что в них было, сказал Локи. Все, что тебе жаль, уничтожь в первую очередь. Убей сына, опозорь женщину, предай родичей! Вот что там было! И это лучше, чем быть владыкой двух рун, повешенным на суку, пронзенным копьем, разорванным в клочья, закованным в кольца! Этак-то лучше, клянусь кишками Нарви!" И Локи, коварный ас, расхохотался сам для себя.
"Этак лучше, добавил Локи, чем рассчитывать на силу мышц, на клятвы, на жертвы, на неприкасаемость красоты, на усилие разума, на крепость цепей, на мудрое слово. Это лучше, но и труднее, во сто крат тяже, чем заклать себя или дать отгрызть свою руку. Ибо в этот миг будешь ты один, брошенный в безверие и отчаяние, один в пустыне и бездне, и кто обещал тебе награду?!.."
Содрогался я от речей Локи, чужеродных асам, и магии их благодеянной супротивных, и вспоминал при том, для ободренья духа, другие и славные дела и событья. Был пир в Валгалле, по случаю удачной охоты, и были расставлены столы, и громоздилась оленина и прочая дичь, пахучая от соснового дыма, на золотых блюдах. Валькирии сновали туда и сюда, и разливали хмельной мед козы Хейдрун, что стоит на крыше и объедает листья ясеня Иггдрасиль. Один, князь асов, восседал меж резных столбов, и сверкали на стенах мечи золотом и драгоценными самоцветами, освещая залу. По правую руку от него сидела Фрейя асинья в короне, плетеной из златых волокон, и прекрасней короны был только золотой пояс с перлами, Брисингамен, выделанный для нее темными альвами по наущению Локи. Ошую отца рун был Хеймдалль, страж асов, что носит черную одежду и слышит все пределы мира. И пили асы, и ели, и вспоминали прошедшее, и веселились. Так рассказывала Хлин, сидя в Гимле за вязаньем, а она слыхала это от самой Фригг, супруги Одина, что возвращалась в тот раз из Альвхейма, и дорога ее бежала мимо Валгаллы. Свернула она с пути и вошла прямехонько в залу, а брови ее были содвинуты и лик - словно буря морская.
- Вот как! - сказала она, и обтряхнула снег с рукавиц в блюдо с мясом, а приветствий себе не пожелала услышать. - Ты пируешь здесь, отец побед, ты насыщаешь чрево свежатиной, ты вливаешь в него сладкий мед, и мороком похмельным протекает мимо тебя угроза, и ты не желаешь узреть ее и не внемлешь подсказкам!
Один вопросил ее строго, в чем дело, и почему она кричит и грубит там, где все веселятся. И тогда сказала Фригг, что была она у Фрейра, и тот, помудревший против прежнего, научил ее, как толковать сон Бальдра, который не хотела она за важное считать.
- Почему же не ты, а ванский ас, коего все ложно почли сумасшедшим, объяснил мне все это? - грозно спросила Фригг. - Почему все радуются тогда, когда должны скорбеть, и бездействуют, если должны решиться и исполнить?! Почему никто не встанет и не предпримет ничего, если Бальдру, надежде асов, светильнику Асгарда, предвещена была в сновидении смерть?!
Так она говорила, и никто не знал, что ей ответить, ибо материнская отвага воспылала в ней и мешала ей слушать. И тогда она покинула Валгаллу и умчалась к себе в Фенсалир, что терялся в предгорьях на самом краю Асгарда, на закате. И был он крыт дерном и одним углом уходил в гору, в глубины пещер, и хранились там асов великие сокровища.
- И тут я замечу тебе, Тьяльви, - сказала Хлин, ведя свой рассказ, и я передаю его в точности, - что никак нельзя быть в согласье с теми словами, будто беды все - лишь пабедки, мерещатся нам да мнятся. Ибо не знаю я никого из асов, кто был бы разумней и здравомысленней моей хозяйки, и руна ее ведает имуществом и всяким скарбом, и приобретением, и распоряжением, и сохранением в целостности, а для этого требуется ум дельный и нешуточный, и рука твердая, и поведение настойчивое. И не должно быть замутнения, производимого повреждением чувств. И права она во всем, что касается Бальдра, не глядя на пристрастность ее материнскую, ибо невозможно представить Асгарда без его улыбки, разливающей свет и тепло.
И вот, пришед в Фенсалир, принялась она ходить по залам и покоям, рассказывала Хлин, и ходила так всю ночь, бренча ключами да грузно шлепая сапожками, что я ей сшила из оленьей кожи и разукрасила бисером. Ходила и заглядывала во все кладовые и клети, каморы и чуланы, где хранятся вещи, драгоценные выделкой и сильные волшбой, а я отпирала замки и слушала ее бормотанье. Она же перебирала всех асов и асиний, и все их уменья, и способы ворожбы, и оборонные заклятья, и говорила так: вот Фрейя могла бы спасти Бальдра, потому что сильна ванским колдовством, женским, смутным и страшным колдовством - да можно ли ему доверяться? Можно ли рассчитывать, если муж ее Од сгинул давно, и она его не вернула? Или Хеймдалль мог бы пособить в этом, потому что крепка и чутка его руна, и сторожит он Асгард, да вдруг найдется что перемощнее асгардских стен? И так она судила всю ночь, и нашла, что ни на кого и ни на что нельзя положиться полностью. И ни меч заговоренный, ни оберег околдованный, кои все обтрогала она, идучи из кладовой в кладовую, ни один не показался ей совершенным.
Видишь, Хлин, сказала тогда ключница асов, ничего мне не остается, как взяться самой и самой все исправить. И решила она сделать вот что: записать на пергамент все вещи по порядку, не забыв ни одной из малейших и незначащих, а потом взять с каждой твердую и крепкую клятву, что не будут они вредить Бальдру никогда и ни в чем. А вещей-то как много в мире! - сказала Хлин, я и не догадалась бы, что их такое превеликое количество! Одного пергамента на перепись ушло столько, что весь Биврёст им можно уложить, вдлинь и впоперек, а работа еще только при начале! Все свитки, что хранились в Фенсалире пустыми, давно изведены; истрачены и те, что были заполнены, и сама я вычищала прежние записи, и ушло у меня на то времени лунная четверть. Фулла же была послана за берестой и лубом, чтоб перечислить на них все травы, лесные и луговые, и деревья, и ягоды, и плоды, и коренья. Гна, чей конь скороходен как Слейпнир-восьминог и кого шлет Фригг асинья с порученьями во все концы мира, помчалась к Тюру, чтобы назвал он всякое оружие, не забыв ни меча, ни секиры, а также и боевую одежу - кольчуги, шлемы, наручи и наколенники. После помчалась она к Хеймдаллю, чтоб записал он всех птиц поющих поименно, потом - к ётунам, записать без пропусков орудия для полевой работы, потом - к Ньёрду, чтоб перебрал струги, и лодьи, и паруса, и весла, и все мореходные принадлежности, и топоры всякие, для валки, для обрубания сучьев, для выглаживания досок назначенные, и пилы, и долота, и стамески, потом - к Сигюн, за реками, омутами, озерами и сухоречьем, и так она носится до сих пор, не слезая с седла.
И список госпожи асов все растет и растет, сказала Хлин, и набирается, и добавляется, как петли в вязанье, и конца ему нету, будто вяжет она кафтан для Ёрмунганда, Мирового змея. Огромный ларь заполнен свитками всклень, и приготовлен для следующих еще больший, и светильники горят день и ночь, и чернила в расход пущены все до капельки, а дочь Фьёргюна не сходит с места, все пишет и пишет, а то ходит с угла на угол, вспоминания ради, и тогда ключи на ее смарагдовом поясе перебрехиваются звучно и бронзово.
Так рассказывала Хлин, сидя в Гимле зимней порой, куда отпросилась она на один вечерок от трудов, а проживала она в те дни у Гевьон асиньи, чей двор неподалеку от Гимле, и переписывала за ней прозванья всех трав лесных, луговых и болотных, всей поросли и деревьев, всех злаков полевых и кореньев. И, рассказывая, вязала она носок. И пока она говорила, клубок у нее весь вышел, и тогда сложила она свою работу и отправилась восвояси.

Прядь о колдовстве Фрейи

От Бейлы, служанки прекрасной асиньи, услышал я вот какую повесть, и передаю ее не за правду, а за услышанное, и записанное точь в точь из уст. И коль все рассказанное Бейлою касается грез и ночных привидов, то следует вначале кое-какие мнения о многосложных предметах сих привести.
Думал я, что асам сии привиды, порождения Утгарда, не важны, и, как во многом прочем, ошибался. О том, что привиды ночные равноподобны марам и грезам, от травных отваров ванских вёльв бывающим, говорили многие асы, особенно же Хеймдалль хранитель рога. И потому не следует отмахивать привид, как ночную бабочку, чтоб сгинула во тьме и ненароком не затушила лучину; напротив, следует ухватить сию бабочку крепко, пока не развеялась мороком, и разглядеть со вниманием, отставив на сторону всякую боязнь и надежду. Последнее же важней всего, учил Хеймдалль, ибо как страх, так и наособь себе личное ожиданье турят мысль, что привидом принесена. И сие понять трудней всего человеку ли, ётуну иль вану, а даже и асу, потому что привязан к себе любой-всякий крепкою узою. Локи же ас зорок на сии узы личные, и рвет их безжалостной десницей яростно, чтобы слезы из очей разбрызнули. Оттого-то и ужасал до мороза костного Локи, к скале привязанный, что привязан он был только для очей незнающих, для тех же очей, что истинно видят, был он свободен, и вот каковые речи я от него слыхал.
"Бальдру следовало отправить Нанну обратно в Мидгард и самому разбить свои хрустальные окна, сказал Локи. Ибо спрятал он свой страх в небеса и дали, изломанные хрусталем, и тот страх сломал его самого. Он боялся больше всех, больше Фрейра, и больше Одина, и больше Фригг, и увидь теперь, что возложили все свои надежды на съеденного страхом.
"Он боялся больше, чем Нанна, что трепещет своей человеческой Судьбы, сказал Локи. Нанне, что вечно шила и штопала ему штаны, Асгард явился нескончаемым сиянием ужаса, и она скрылась от него в своей нескончаемой штопке. Возьми острый нож, порви ее штопку - и она перестанет бояться.
"От истребляющего ужаса спасает лишь действие, сказал Локи. Все равно, праведное оно или нет. Впрочем, праведным ему быть не случается: действуя, губишь предшествующее, убиваешь бывшее. Круши же, убивай, сжигай! По плодам увидишь, истинно ли твое разрушение.
"Плоды разрушения прими как ответ, сказал Локи. Истолкуй его как возмездие и как призыв. И снова жги, рушь, бей! Ибо важен только ответ мира тебе, так заплати же за него немалую цену. Ты хочешь покоя и бесстрашия? Так возьми свой страх двумя пальцами и раздави его. Только при этом ты раздавишь и свое желание покоя, которое, как ты думаешь, основывает самого тебя, а вместе с собой ты уничтожишь и того, кого ты любишь, кто соблюдает для тебя твой покой - и целит твой страх.
"Что, испугался? ужаснулся? - вскричал Локи, дернувшись в путах, и захохотал. Бойся, бойся, сиди, не шевелясь, и ты все равно получишь ответ, и это будет - Хель, сказал Локи. А если не так, то выгони Нанну в Мидгард, порви ее штопку, разбей хрустальные окна - и ты увидишь мир чистым, и получишь возмездие и благой совет".
Таково было слово Локи связанного, и недаром зовется он ковщиком козней, как можешь ты теперь увидеть, усердный мой читатель. И удивительным видится мне, что Фрейя, словно бы услыхав сии речи, предалась действованию; услыхать же их не могла она, ибо были они сказаны куда позже, да и нелюбовь ее к побратиму Одина весьма известна. Случилось же так, что рассказ Бейлы, долго хранимый ею тайным, привелось мне узнать в то же время, что и речи Локи, и было это последней зимою, когда Асгард застыл и обезмолвел пред битвою Рагнарёк, оледенел и обездвижел, подобно хрустальному стеклу Бальдра аса, и вот-вот грозил со звоном расколоться. В дни те все последы колдовства прекрасной асиньи давно миновали, в писаниях же моих они еще впереди.
И прибыл я тою зимою по санной дороге во владения ванской девы, что простираются на закат от Валгаллы и зовутся Фолькванг. Прибыл же я в солеварню, что стояла в ее владениях и всех асов обеспечивала от бессолья. Сняряжен быв моей хозяйкою, не весьма был доволен сим поручением, памятуя о низкой доле солеваров в Мидгарде. Но как оскудел Асгард в те поры людьми и прислугою, не имел я бесстыжести Идунн асинье отказать. Наполнив мешки нужным товаром и погрузив их в повозку ездовую, на полозьях крепленую, отъехал восвояси. И случилось так, что вострым каменьем придорожным полоз санный был попорчен, треснувши вдлинь, и хотя был он с прочными подрезами коваными, не решился я ехать так далече в Гимле и свернул ко двору Фрейи асиньи, что зовется Сёкквабекк. И там был принят Бейлою и, поджидая починки, потчеван был горячим элем и достойной беседою.
Не след тебе повторять эту повесть всякому встречному-поперечному, говорила Бейла, а держи ее за замком, как и я держала. Потому как все здесь накрепко женское, и принесено из Ванахейма, но коль скоро чую я конец Асгарду, так пусть хоть в Мидгарде кое-как о том помнят.
Слыхала я, сказала Бейла, что Фрейр ас сильным попреком попрекнул хозяйку мою, будто не может она силою ванскою Ода, мужа своего, во владенья свои, в Фолькванг, вернуть. И видела я, что попрек крепко ей на сердце лег, и держала она его там, так и сяк повертывая, и выгнать не могла. А время-то к солновороту двигалось, ко тьме предзимней, и уже приснеживало, и потому огонь в зале горел негасимо, и светильники все маслом заправлялись доверху. И вот ходила Фрейя асинья по зале, покруг огня, и пояс золотой ее взблескивал, и обручья крученые ее вскликивали, когда сплетала она тонкие персты. И так ходила она с новца до полной луны, и до самого снегостоя, и увидав, как выжелтилась под луною изморозь на пороге и блестит ярче пояса Брисингамен, пришла она ко мне и спросила:
"Помнишь ли ты Ода, Бейла?"
Вот уж, скажу тебе, Ганглери, это был вопрос так вопрос! А случилось ведь хозяйкино замужество в незапамятные времена, и была я боязливой молодухой тогда, и взяли меня в Сёкквабекк управляться с кошками. И было тут кошек не менее, чем теперь, и все с рыжими палинами, с зеленоогненными зраками, с мявом голодным, и знать я их еще не знала, и так и думала - задерут меня. Ну, нынче-то я им всем своя… Да еще Бюггвир на те поры объявился, что соколов уваживает, и ко мне-то и присватался. До того ли мне было, Ганглери, чтоб хозяйкиного Ода разглядывать? Пришел, синим глазом обсмотрел, кудрями льняными тряхнул - и только его и видели. Дня ли три пробыл, иль три месяца, я уж и не скажу, но вдруг снял с себя доспехи, облачился в старый потертый плащ, надвинул шляпу на левый глаз и ушел из дома. Моя руна, сказал он напоследок, называется руной дороги, но чтобы знать, как идти, нужно понять, что никакой дороги нет.
Фрейя асинья слез с того дня каждое утро надевала золотой пояс и запястья и ждала его. Живот ее отяжелел, и подвечер на десятой луне родилась беловласая Хносс, и Сага завернула ее в чистое полотно и укрыла в люльке. И с тех пор расчесывает ее Сага золотым гребнем, и наряжает в узорочное платье, а Од-то все не возвращается. И тогда вместо пояса Брисингамен стала Фрейя асинья надевать соколиное оперенье и летать в поднебесье, чтоб разыскать его. И зоркими зеницами темными вызирала она лица эйнхериев, что складывают любовные песни о ее красоте и бьются в Валгалле: а ну как валькирии притащат Ода в Асгард с поля боя? И запор на двери Фолькванга ржой непамятно когда съеден, потому что запретила хозяйка его задвигать, мужа ожидаючи. И приметь, Ганглери: не поблекла с той поры и не состарилась Фрейя даже на четверть ногтя на мизинце, и отчего ж бы это? Из-за молодильных ли яблок Идунн, что питают всех асов, иль оттого, что любит она мчаться в повозке по насту и льду, когда снежная пыль морозит и молодит кожу? И вот как она мне о том отвечала:
"Должна же быть, Бейла, примета, по которой Од узнает меня, возвратясь! И вот она, примета - сама сияет и блещет в лике моем! Вот та, скажут Оду в Ётунхейме, чья красота горит как яхонт, кому эйнхерии складывают любовные строфы - напрасно, ибо она запечатана тобой и для тебя, запечатана поясом Брисингамен! Вот та, скажут ему в Асгарде, которая зовется повелительницей павших и отрадой Одина, адамантом асов и луною любви, и еще множеством восторженных имен, какие только могут изойти из уст Браги скальда, искусного в словах. Вот та, скажут ему в Мидгарде, что летает соколицей, что владеет любовными чарами и скрепляет союзы, делает неразрывными узы, как меж дубом и омелой, и она же разлучает, и разводит, и разрывает. Вот она, скажут в Ванахейме, которая могущественна древней волшбой, вдетой в крепкую руну, как нитка в иголку. И все это я могла бы отдать, только бы Од возвратился, но как же я это отдам, если он не найдет меня без того?"
И сказав так, снова впала в печаль Фрейя асинья, но то уж была иная печаль. Содвинув брови темные, размышляла она три дня и три ночи, и, дождавшись луны наперекрое, она сказала:
"Настало время! Время пришло, сказала она, и сила прибудет по времени, чтобы свести все в одно и развести по чинам и поприщам. Я не колдовала с тех пор как ушел Од, и теперь пришло для этого время - я буду колдовать, и это будет великое и сильное колдовство! И Од вернется".
И сказав так, легла Фрейя хозяйка моя спать, а на рассвете мчалась уже в колеснице, взвивая поземку, понукая кошек, к Гевьон знахарке через Идавёлль-поле. Должно быть, известно и тебе, Ганглери, что Гевьон асинья ведает травами, отыскивает их в полесках и сосняках, на луговинах и болотах, сушит и развешивает по столбам и стенам, чтобы приготовить потом из них целебные снадобья.
"Мне недосуг было запасти былье прошлым летом," - сказала ей Фрейя.
И попросила у нее то, что нужно: бешеную траву с дурным духом, что растет при дорогах, болотную одурь, что изгоняет блох, переступень да одолей приворотный, а еще можжевеловых ягод, красную кожицу пятнистого гриба и прочих одурных зелий.
Возвратясь в Фолькванг, выгнала Фрейя всех из стряпной и три дня и три ночи варила питье, притирала и помешивала, настаивала и цедила. И пела притом песни, вызывающие женские крови - и когда кровь потекла, она собрала ее в миску и добавила в зелье. Это все ванская волшба, Ганглери, и тем же она сильна, чем женский путь силен, коим приходит все, что ни должно случится. Словно затомится внутри, заноет - и смотри теперь, как оно ноет, то ли страх от нытья этого подгрудного, то ли радость замечется. И все вещи чрез то узнаются. И так каждая баба, если мужева жена, все наперед узнает, и оттого так, что путь чрез мужа прожигается, в первую ночь любовную, только муж о том не знает, не ведает. Вон Бюггвир мой, что промеж насестов сидит-посвистывает, он и не помнит того, чего мне не забыть. Мужчины, они, Ганглери, мало что разберут из этого, сказала Бейла. Многое они знают, и сила им дана для дел больших, но самое важное они за таковое не берут - вот тебе мое мнение, и суди его как хочешь.
И вот, на ущербной луне, что имеет сходство с руною Локи, да и тонка она, и коварна, как усмешка недруга асов, изготовилась Фрейя владычица колдовать. И приспел срок ее колдовству в самые темные ночи года, когда солнце уже повернулось, но сила его еще не пришла. В сумеречье призвала она меня к очагу и велела нажечь гору знойных угольев. И когда прожарило залу всквозь, села она к огню в рубахе, расписанной заклятьями ванскими, в поясе, что от угольев красным златом запылал, в обручьях с рунными резами, и поставила пред собою чашу с напитком. И отлила мне из чаши в кубок малый, чтоб и я была с ней там, куда она пойдет.
И прихлебывала Фрейя асинья из чаши мелкими глотками, прихлебывала, и пела, и пришептывала, пока глаза ее не перестали видеть пальцев, и руки, ноги, ягодицы и плечи, и голова - все отдалось ей во власть и пропало. И тогда соски ее стали глазами, в утробе возникло понимание, а в нижних губах - речь. И растворила она двери, и зачалась за дверьми путина просторная, инеем порошенная, и направилась Фрейя прочь со двора. И я вслед. И так брели, мест не узнавая, с Фольквангом ничего не схоже было. Внезапно же пред нею разверзлась пропасть, и путина рассеклась и пошла влево и вправо. По шуйце увиделся Асгард, туманный и облачный, в небеса задранный, словно вверх гонимый. И там Бальдр стоял, будто кумир золотой, и летели в него огненные стрелы, и вспыхивали, и оттого гуще тьма заслоняла Асгард, как перед грозой бывает. По деснице же вырос Ванахейм, и корабли во фьордах пристыли, и безлюдно, и ветрено в нем, и вился там ветер, и с воем древним выдувал его.
Тогда заглянула Фрейя асинья в пропасть, и увидала, что брошено было туда все, чему положено гнить и разлагаться в тошном зловонии: листья всех осеней, головы сельдей и водоросли с морского побережья, трупы птиц и лягушек, бычьи и человечьи останки. И гнило оно, и бормотало вонючей жижей, и в нем-то явился лик, наполовину синий, окоченелый, наполовину же красный, окровавленный. То был лик Хель, волчьей сестры. И ужас бездомный и бессердечный обуял владычицу Фолькванга, и отворотилась она от прожорливой хари, а когда повернулась, глядь - пропасть водою наливается, чистой, да не прозрачной. Потому как, заглянувши, ничего не увидела жена Ода, только блистанья неверные по глади проскочили. Но тут из вод струг поднялся, из самой средины озера, без плеска и шума, будто морок, обманным блистаньем вод навеянный. И на струге том - муж доблестный, и поплыл струг к берегу, а когда поблизился, узнала Фрейя, что муж доблестный - это Од, ас путин и дорог, прямых и извилистых. И сказал ей Од: "Отдай мне Брисингамен, я брошу его в воду". Испугалась Фрейя, уцепилась за пояс руками тонкими да крепкими, и отвечала: "Нет! Нет, не отдам! Кто же я буду без него? И как ты меня узнаешь, если я утрачу с ним и самое же себя?" Од же снова ей: отдай, да отдай! А она ему: нет, нет, не отдам! И так многое множество раз повторили, пока от спора их не затянуло все мглою и страхом, потемнел и ужаснулся мир, и рухнул в пропасть.
И содрогнулась и заскорбела душа хозяйки моей, но вмиг очутилась она на пиру в Валгалле, а вместо Ода пред нею - Локи кознодей, и рот его суровой ниткой накрест зашит, так что ухмылки его не видать. Так было, когда Тор ас отомстил ему за покражу драгоценных волос жены своей Сив. Однако ж телеса его глумливые при нем остались, и куда Фрейя ни шла - он за нею, и как она ни повернись - он потешно и позорно ее кривляньем своим представлял. И черная, черная злобы вышла из Фрейи асиньи, черная, как подземелия Хель, и увидела я, что вышла сия злоба из черного ужаса. И увидела, как выросли руки девы ванской, выросли черными костями пястными, черными локотницами удлинились. И рамена чернью раздались, и ложесна черной злобой заплескали, и бедра, и колена длинью черной разошлись. И раздалась она необъятно, и стала черной лютостью непобедимой, и схватила Локи охальника, и уволокла в горы Ётунхейма, и стала рвать его на части, и куски кровавые расшвыривать. И в тот же миг вняла я тому, как боль в утробу ее вонзилась - не его она рвала, а себя. И не могла порвать из-за боли. И тогда вышел из нее Брисингамен, черный с исподу и золочен с лица, и стал вместо нее Локи рвать, и тянуть из него кишки, а Фрейя кричала: нет, нет, пощади! - потому что это ее кишки он тянул и рвал, а она кричала, и выла, и корчилась на полу пред очагом.
И тут дух напитка сжалился над ней, и исшел, и впала она в беспамятство, а он обратился ко мне и сказал: "Ты что имеешь своего? Я у тебя отберу". И влез в меня, и увидел Хносс красавицу, а своих-то детей у меня нету, и сказал: "Ты мечтаешь, что она твоя? И не мечтай, она улетит, а ты спадешь шелухою". И вырвал из меня Хносс, и словами того не рассказать, какая боль оттого была во мне и какой ужас. Но вот полетела я на свободе по звездным местам, и не знаю, сколько летала, только вижу: хозяйка встала и подошла к двери, а дверь-то наотпашь, и за нею ночь. И пошла Фрейя асинья ногами по небу, во тьмах затерялась, обошла все небо и, вернувшись ни с чем, пала на скамью.
И в сей миг прорекла она, нижними и верхними губами, некое слово, и было оно истинное, отвеку правдивое и довеку направдашное, что простыми словами не повторишь, а только помалкивать о том или поплакивать надоть. Вот как оно было; и слыхал его Один отец асов, что взошел как раз в тот же миг в залу, хоть топота конского мы во дворе не слыхали. И что было сказанное словом ужаса - того Один владыка не разобрал, а вздумал, что оно есть слово истины. И потому решился он учиться у Фрейи колдовству. Прочее же, что из сего вышло, ты, Ганглери, и сам знаешь, а мне более поведать тебе нечего, сказала Бейла.
И все я записал, что она мне донесла, без порчи и перемены, ни единого слова не вымарав. И как полоз санный ко времени тому был готов, следовало мне отправляться, чтобы засветло ко двору Гевьон знахарки прибыть, в Гимле же попасть в тот день я уже не надеялся.

Песнь о начале мира (ётуны)

Внемлите, роды
священные турсов!
В костях земли
начало начал.

Не было в мире
ни моря, ни дола,
не было неба,
трава не росла;
тогда Имир-турс
был исполин -
спал он в утесах.

Спал и не ведал,
духом не вел;
в потной подмышке
прижил сыновей:
Аургельмир первый,
Бримир другой,
Бергельмир третий,
последний же Бельторн.

Стали просить они,
требовать стали:
жить ли нам с женами
иль неженатым?

Внемлите, роды
священные турсов:
в костях земли
начало начал;
так сказано исстарь.
Твердые кости
тесно стоят,
кости тугие
сгрудились в бездне.

Имир тогда,
первый он турс,
из глины липкой,
из крепкого камня
выделал жен,
сердца ж им из древа
точил и резал.

Резал из дуба,
из липы резал
и из березы -
Эйк, Линд и Бьёрк,
по старшинству
взяли их турсы;
Бельторн последний
отче торопит.

Устал исполин,
турсов прародич,
устал, утомился
тяжким трудом;
сделал последнюю
Бельторну в жены -
и вот, позабыл он,
древа какого
сердце у ней,
и нарек ее Тре.

Сказал тогда Бельторн,
Бергельмир сказал,
сказали и Бримир,
и Аургельмир:
где же нам сеять,
стада где пасти,
чем накормить нам
челядь и чадь?

Внемлите, роды
турсов священные:
в костях земли
начало начал.
Не было пастбищ,
не было пашни,
сгрудились в бездне
твердые кости.

Сказал тогда Бельторн,
Бергельмир сказал,
сказали и Бримир,
и Аургельмир:
сделаем землю,
пашни и пастбища,
взрастут на них травы
и злаки взрастут.

Пошли тогда турсы,
проткнули дрекольем
Имира сердце -
спал он в утесах.
И сделали землю -
плоть ею стала,
а кости - горами,
кровь полнит реки,
а небом стал череп.

Прочно посажен
Имира череп:
счетом четыре,
карлики крепкие
держат углы его,
Юг и Восток,
Север и Запад;
Ётунхейм меж их.

Душу, и мысли,
и сны первотурса
с краю сложили -
Утгард там стал.
Всходят посевы,
ячмень колосится;
в каждой четверти -
ётунов род.

Ивинг и Гьёлль
реки текут,
промеж их Аургельмир
с Эйк поселился,
отпрыски их
Бор и Видблинди
пашут там землю,
Форньод в Утгарде
сгинул давно.

В Ивинг верховья
Яфна вошла,
против них Сьяухелль
скалы стоят;
там Бримир и Линд;
Онар с Эльвальди
и Фарбаути с ними,
их сыновья.

Всходят посевы,
ячмень колосится,
в каждой четверти -
ётунов род.
Внемлите, роды:
от Имира-турса,
от кости земли
числим начало.

За Вимур-рекой
до Лангфьяр-залива
долина в горах;
Бьёрк и Бергельмир
там родили потомство:
Хримгримнир и Старкал
вотчину держат.

За скалами Сьяухелль
до рыбьих зыбей
Бельторн и Тре
возделали почву.
Фьёргюн и Гиллинг,
и Гиллинга дети
хранят посевы,
ждут урожая.

Внемлите, все
турсов потомки!
Злак дает колос,
ячмень в закромах,
пиво обильно
рог наполняет.

Так было от века,
так и пребудет,
пока младшая в роде,
что горе сулит,
права не заявит
на землю отцов.

За Гьёлль-рекой
Утгард туманный;
высоки берега,
неприступны утёсы;
мост лишь один -
дозором стоит там
Модгуд-дева;
мертвых она
в Хель провожает
и поджидает
сулящую горе.

Внемлите, роды,
турсов потомки!
Блюдите обычай,
твердите закон,
кости покуда
покойно лежат,
почва покуда
добро родит,
песни покуда
мудрые слышны.

Так поют в Ётунхейме, и записал я все от слова до слова. Нигде, однако, не слыхал я столь грубых созвучий, и разве что грубости ётунских голосов они впору.
Окончив дни мои в Асгарде и хотя не столь преуспев в обучении, сколь желалось, в рассуждениях с самим собою я все же не ограничен, тем паче, что и не к кому больше отослать мне приходящие мысли. И покуда суетливые домочадцы, озабоченные прокормом себя да скотины по безмолочной поре, когда веют первые запахи подталого снега, снуют мимо, я сижу на скамье в овчине и записываю тихомолком все, что кажется мне куда важнее весенней бескормицы. Благодарение всемогущим асам, дом мой преизобилен, и с чего бы невесткам корчить недовольство свое на лицах?..
И вот, повидав собственными глазами все то, о чем здесь рассказывается, постиг я, что предназначение слов туманно и таинственно, ибо не в силах они перенести от меня к другому то, о чем я говорю. В этом я уверен, но уверен также и в том, чему учил меня Браги, скальд асов, а именно: сила дается словам от того, кто ими управил, и несут они ее подводно, так что верхний смысл замыкает и заслоняет нижний. И нипочем незнающему не отомкнуть замков, но природа вкладенной силы такова, что невежество ей не помеха и незнающий поддается ей равно как знающий.
Ваны боятся слов, и потому стих их тщателен и пуст; любя силу и будучи поклонны ей, не умеют они затянуть ее в слово. Но слишком хорошо знают они могущество асов на сем поприще, почему и трудятся над стихом неумеренно, самих себя превосходя.
Ётуны, напротив, ничего того не боятся, что исходит из уст, и не в почете у них искусные говоруны, хотя, к удивлению великому других народов, болтливы они паче всех. И не считают они зазорными ни грубость в речи, ни глупость, ни дурное стихосложенье, а потому и прекраснейшего не оценят.
Что же об асах, то немало говорил я об их искусстве, и добавлю лишь, что, сколь ни было оно изощрено и превосходнейше, именно чрез него постигли их страшные бедствия и напасти. И если сами по себе слова незначительны, то надежда на них обернулась пагубой, а Браги, учитель мой, крепко был обнадежен. Впрочем, не следует из того, что искусство его плохо, ибо люди - не асы, и нечему быть укрепой Мидгарду, кроме как обретенной в благости и вдушевленной мудрости асов, за кою надлежит благодарить светлейших жителей Асгарда неустанно.

Сага о ётунах из Хьяутгарда (V)
(в планах)
Прядь о возвращении Ода

Мудро и тихо текли дни в Асгарде в ту зиму, и о мудрой неспешности такового их в простоте течения можно сказать лишь то, что на ней, как на некрушимой скале, укреплено все могущество Асгарда. И душа моя изливается благодарными восторгами в тот час, когда мыслю я о приникнутости своей к великой бессуетности и невторопях деланию, с коими творят великие асы свои рунные дела. И не вижу ни дня впереди, когда б перестал я за причастие сие благодарить восхищенно владыку Одина отца дружин, Идунн асинью младости, Браги скальда и прочих асов Рунного Круга.
Нигде же мудрость простых дел и простого в животе пребывания не сквозит столь ясно, как в Беркбире, доме Гевьон асиньи, что стоит в роще берез почти на полпути между Гимле и Химинбьёргом, обиталищем Хеймдалля. Наслышан быв много о несметных познаниях Гевьон знахарки в травах и целительном зелье, отпросился я в ту пору у Браги скальда к ней в обучение, и был отпущен на некое время. И учила меня Гевьон асинья приготовлять разные снадобья, и петь притом сильные песни, и говорила, что сила песен сих мудростью Браги кователя строф умножается, и пророчила мне в таких делах неминучий успех.
Повстречав же невзначай Гевьон в доме ли, в дворовых ли службах, либо в лесах и на лугах, никто не узнал бы в ней асинью, не бывши извещен заране, ибо простота была в платье ее холщовом, и в косах льняных, и в лике округлом, и серых очах. Разнилась же приметливо повадка хозяев моих и Гевьон асиньи, и когда Браги скальд иль Идунн в приветливости своей и в заботах насущных казались все ж далеки и недоступны смертному пониманию, Гевьон простодушна была во всем и щедра на веселье, но в речи ее неказистой таилась глубокая мудрость, доступная всем и каждому, у кого только возьмется охота.
Палаты Гевьон не в пример меньше, чем даже Гимле, с Бильскирниром же, тем паче со Свёльбергом или Брейдабликом и равнять не стану. Обиход в Беркбире прост, и в обычае слугам с хозяйкою вместе трудиться, и даже кутка для стряпни выгорожено не было, где слуги наособь посиживают, а все в одной зале делалось. И здесь же развешены были травы, душистые и пряные, целительные и дурманные, пучками и в плетенках, семена же и плоды в горшках и коробьях расставлены были по полкам. Варились из них зелья для всякой надобы и по хвори давались любому в Асгарде. И, словно дрёмы неуместные, растворялись в духе травном все тревоги и озлобления житейские, и мудрость такового бытия успокаивала ум и сердце. Мудрость же сия ускользает от слов и постигается лишь в длительном делании немудрых дел домашних. "Направь мысль свою на скотину, коли кормишь скотину, поучала Гевьон, а коли варишь травы или жаришь мясо, направь мысль на травы или на мясо, и так поступай во всяком деле. Гляди, какова мысль твоя! - юловата и суетлива, к тому ж приманчива на призрачную сласть. Так и норовит в пустую грёзу ушмыгнуть и сама собою там любоваться. Не пускай, а возьми-ка вот розгу, да и высеки ее! А не то скотина твоя оголодает, травы перекипят и мясо обуглится".
Так поучала Гевьон, и так текли дни зимние, в простоте и вящей скромности, а меж тем мудростию несказанной обладали они.
Скажу теперь и о том, что под тишью неспешной сотворялись в ту пору в Асгарде сильные дела, и о многом мне стало ведомо лишь позже. Слышал я Локи аса, к скале привязанного, и говорил он, как отправился в Ётунхейм, снаряженный Тором на отдачу виры за Гейррёда и Хродра ётунов, и как завернул с пути к норнам. Норны же девы, ткущие Судьбу, коей особенно всельники Мидгарда боятся, живут в чертоге у корней ясеня Иггдрасиль, при источнике Урд. И Урд же наречена старшая дева, Верданди - средняя, а Скульд - младшая. Норн зови владычицами доли и нивою ниток, нудильницами ножниц и перлами прялки, наставлял меня Браги податель Одрёрира.
"Я вошел в палаты норн и поклонился девам, сказал Локи. Что вы делаете, спросил я их. Знаете ли вы, что вы делаете? - ибо вашего деланья боятся многие. Они сидели в ряд на длинной скамье, и старшая тянула нить из кудели, средняя свивала ее, а младшая мотала початок. Перед нею же стояли корзины, а в них - припрядь, готовые початки, полные веретена, но не ровно и натуго спряденные, как девок учат, чтоб замуж удачливо шли, а вкривь и вкось, да еще отовсюду топорщатся нитей концы. Так прядут они свою негодную пряжу.
"И так прядут они ее, не зная цели и не ведая роздыха, и не слышат ни спроса, ни упрека, ни похвалы, сказал Локи. Я взглянул на младшую, что вертит початок, стуча глиняным пряслом, смеясь, и трется меж пальцев нить, и скрежещет в мозолях. Она не увидела меня. Тогда взглянул я на среднюю прялью, что свивает волокно, и крутит вервие крепкими пальцами. И та меня не замечала. Поглядел я на старшую, Урд, что тянет волокна из прядива, и она взяла ножницы и обрезала нить. Я заглянул ей в глаза и узнал, что она слепа - слепа, клянусь ядом змеи Скади!
"Остро наточены ножницы норн, и по лезвию их начертаны руны, но поржавела срединная крепь, со скрипом растворилась - и перерезала норна третье кольцо, сказал Локи. Отскочило оно с чресл моих, и покатилось, и кануло в источнике Урд, где вода мутна и грязна, с белесой пеной по берегам, и только обреченному смерти кажется та вода прозрачной. Я заглянул в источник и увидел кольцо на дне. И я захохотал! И хохот мой отскакивал от коры ясеня неповрежденным, и взбрыкивал в небеса, и сыпал оттуда градом, и разбивал все, что росло и надеялось. И глупец тот, кто не посмеется вместе со мною, ибо кто ж не обречен смерти? Прими гостеприимство Хель-владычицы, не жалея отдай бесценную жизнь твою заране - и, клянусь бессчетностью навьих ногтей, увидишь воду прозрачной и оковы разъятыми, говорил Локи.
"Оглянись - кругом лишь ты и твоё! Так убей себя и отдай своё. Не ради познанья и обретенья, ибо они оплетут тебя горшею связью, горшим ужасом расставанья! Убей себя и отдай своё - задаром, ни за что, без цели и повода, без надежды и оправдания, беспечно и бесславно, навечно и без остатка. И за это не получишь награды, разве что прознанье о своей участи - в прозрачной воде своей доли, но это ли не смертный ужас? Так говорил Локи и хохотал, и скальная крепость гор содрогалась, и я содрогался вместе с ней.
"Ликуя от ясности и хохоча над глупостью мира, явился я к Ангрбоде, сказал Локи. О, женщина с гусыньими глазами, беременная заботой, и страхом, и оковами, беременная войной и бездарным сожалением, я научу тебя есть божественную пищу и смеяться, сказал я ей. Гевьон собирает траву чебреца и пользует ею от удушья и задоха, и от невольного бдения, и от болей в жилах, а ты надуши чебрецом дичь или лосося, положи в тушеные коренья или в сыр - и ароматы земли сопрягутся с силами воды и с мощью губителя ветвей. Так ты познаешь силу всех стихий и убедишься в своей незначимости, сказал Локи.
"Ётуны едят говяжье мясо, присолив и зажарив на вертеле, и ждут от такой пищи силы в членах и выносливости в трудах. К чему тебе эти свойства, о гусыноокая? Оставь себе легкость и необременительную мудрость - приправь мясо ягодой можжевела с горных склонов, где чертог ветров опирается на плоть Имира, полей его соком брусники с болот, где властвует стихия влажная и холодная, пригорчи полынной горечью с пустых мест, где носится неустанный гонец облаков, и ты почувствуешь, как вкус мяса избавляет тебя от мнимых забот и страхов. Отдайся стихиям - пусть вступят меж собой в сговор и освободят тебя от тебя, сказал Локи.
"Зверобой, заячью кровь, дает Гевьон от язвления внутренностей и от язв на теле, от болей в голове и от кровохарканья, ты же надуши цветом его рыбу речную и морскую, потому что растет он на солнечных склонах и напитан жаром светила альвов. Так совпадут первоначала и сопрягутся первопричины: кто ты среди них? Нет тебя. Постигнув сие, обретешь покой и насладишься существованьем. Вот какова мудрость ванов, говорил Локи.
"Ангрбода смотрела на меня серыми глазами и как будто не понимала ни слова, сказал Локи. Но вот она съела мясо, и съела рыбу, и выпила пиво с духом желтого рябинника, дивосила и шиповных ягод, надкусила хлеба, испеченного с тминными зернами, и покорилась идущему, и села вышивать. И мир накренился сильней, и под дикий хохот его, словно орехи с кручи, посыпались вниз люди, асы и ётуны, и, расставив жадные пальцы, пытались вцепиться в корни и камни, как Фрейр, Один или Нарви".
Так говорил Локи, и от слов его проступал и поднимался непокой душевный и хмарь пугающая, у Гевьон же асиньи исцеляли травы от сих напастей, а не только от недугов телесных. Однако ж истина была в том, что и впрямь не все из асов пребывали в те времена в умиротворении и внутренней тишине.
Непокойно было Нарви-мятежнику, коего встретил еще в первозимнюю пору, когда обретался он в отчем доме, в Свёльберге, так и не побывав в учениках у Фрейра. Сошлись же мы на переправе через Свёль, и возвращался я из предгорий пешим, с кое-какой дичиной к столу, Нарви же был конным и непохоже было, что скачет он на охоту. Он мчался ввстречь мне по мелководью, и мелкая галька взметывала из-под копыт.
- Эй, Ганглери! - закричал он, завидев меня. - Скажи-ка, все ль еще учит тебя Браги покорству и подчинению? Да, вижу, вижу, облик твой умалился и сам ты усох! Едва узнаешь тебя, а каков был молодец при начале!
Тут засмеялся сын Локи и, натянув поводья, приостановился на берегу и наклонился ко мне. Увидел я, что он самоуверен и задорен, а очи меж тем беглы и скрытны. Отвечал я, что много лучше стало мое ученье, и много сильней строфы Браги с тех пор, как побывал он у ванского аса в Альвхейме и отказался от прежней вольности в стихе. Рассказал я ему и о том, как излечилась Скади искусством Браги, выставленным вперекор ванскому искусству Ньёрда. Нарви захохотал и сказал: что ты знаешь о ванском искусстве, трусливый всельник Мидгарда? Оно дает путь к своему, и позволяет менять облик, чтоб никто тебя не схватил и не поработил, покуда идешь по своему пути, сказал Нарви.
И теперь знаю я, что сие есть ложь и мнимая надежда мятежного Нарви, тогда же не было твердого знания, порожденного узрением итога мнений сих. Однако много больше известно мне было от Браги и Гевьон о силе, приобретаемой покорением себя, и стоял я прочно на поприще том, и видел, что Нарви несвободен и увлекаем прихотливыми причудами ванского Хотения. И не устрашился я доложить ему об этом.
- Что тебе знать о ванском искусстве Хотения? - повторил презрительно Нарви. - Оно тебе оттого не по нутру, что не по силам - так и бойся всю жизнь и утешайся покорством и повиновением!
Дернул он поводья и отъехал своим путем, и направился не в Свёльберг обратно, и не налево по горной тропе, что ведет к жилищу Видара, а направо по реке, к истоку ее, звериными тропами. Как много позже узналось, обогнул он Гимле, и Идалир, и Глитнир по краю, достиг врат Асгарда, спустился по мосту Биврёст и утек в Ванахейм.
Поведал я о встрече той Гевьон, в беседе вечерней, и была при том Сага, служанка Фрейи асиньи, присланная хозяйкой за травами. Из трав тех варила она ванский напиток и потчевала им Одина отца рун, желавшего изучить науку ванов. И рассказывала Сага, как провел владыка Хлидскьяльва в Фолькванге самую глухую зимнюю пору, как пили асы напиток и как вели они беседы все дни напролет.
- Не понять мне нипочем и пересказать не сумею, о чем беседы те были, - говорила Сага. - Да и прислушаться было недосуг, дел-то непочато-непеределано, и Хносс красавица меня то туда, то сюда пошлет. А только лишь помню, как удивил всех отец дружин, объявившись в Фольксванге и по правую руку хозяйского места усевшись. И сказал он: обучи, мол, меня, Фрейя, ванским делам. А сам-то грозен, могуч, велик, словно солнце слепящее, ему-то уж не поперечишь! Фрейя же и говорит: никаких я ванских дел и не помню, кроме того обряда, что призывает ушедших (это Ода, стало быть), да надлежит при том пить дурманное питье и Хотенью следовать, вы же, асы, того не любите. Ну, а Один возьми и согласись. И позвали меня прислуживать, Бейла-то наотрез отказалась - у нее, вишь, от ванского зелья, что с Фрейей пила, больно-пребольно в груди и ясно-преясно в уме, и большего она не желает. И вправду бывает так, матушка Гевьон?
- Отчего ж нет? - сказала Гевьон, даже и глаз не оторвав от сушеных ягод брусничных, где выискивала она гнилью траченые.
Сага тотчас надулась.
- Мне-то как про то знать, я питье не хлебала! - сказала она.
- Ну что ж, может, тебе оно не впору.
- Не впору?! А Бейле, что ль, впору?! Она уж замужняя, а мне-то как раз жениха отыскать!
Гевьон тут голову подняла, с удивленьем на Сагу глядя.
- Да ты, что ж, думаешь, зелье-то приворотное? Ты, Сага, вздоры из головы своей глупой повыбрось! Ишь, чего нагрезила!
- А и ладно, - согласилась вдруг Сага, - видать, питье ванское мне не впору. Небось, Одину асу тоже не впору! - и захихикала с видом весьма самодовольным и таинственным.
И просила ее Гевьон, и я тож, рассказать все, что знает.
- Знаю, все знаю, все видела! - с жаром кинулась Сага. - Как обряд сей свершали, и как Фрейя асинья левой рукой травы в горшок кидала, а правой помешивала, а устами призывала землю, воду и огонь. А ветер, сказала, нельзя мне звать оттого, что нарушила я клятву, ему данную, когда ушла к асам, а клялась ему уйти из мира дуновением его. Ох, и загадочны же свычаи ванские, матушка Гевьон! А после пили асы из чаши и долго потом лежали замертво, и жуть-то какова, что души их вдаль убрели! А я все покровами их укрывала, да боялась в лицо заглянуть - а ну как душа-то вскакнет из глаза да меня и утащит?
- Тьфу, ты, Сага, взбалмошный твой язык! - засмеялась Гевьон. - Ты не выдумки свои, а истину передавай.
- Все истинно так и было, матушка Гевьон! - сказала довольная Сага. - И не единожды, и не дважды, а всю-то зиму, что в ясны дни, что в метели. А Од-то и не объявился! Только они его будто и не ждамши - сидят сызрани до меркотни и беседу тянут. А все о Хотеньи говорили они, и как будто не то это хотенье, о котором я знаю. Растолкуй мне это, матушка Гевьон - у них же не спросишь! Сейчас хозяйка на двор вышлет, да и отчитает настрого. Вот мое хотенье - а ты уши-то приткни, Ганглери, потому как стыдно девице при мужах таково говорить! - чтоб мне замуж пойти, да чтоб дом был достаточен, да чтоб муж уважлив, да удачлив, да взорист. О чем еще и хотеть-то? Не знаю и не ведаю. Но хозяйка моя не про то совсем речь вела; по её, так Хотенье - это будто ворог нутрений, и через вражду и козни свои он же и удружит! И ведет тот ворог по полям и весям, по краям и закраинам, и сражаться с ним надо, да ему же и потакать, и одолевать его, да им же и быть одолёну, и осиливать его, да им же осиленным остаться. Как такое быть может, матушка Гевьон?
Помолчала некое время Гевьон, головой качая, и спросила:
- А что ж Один?
- А Один-то владыка асов с хозяйкой моей перерекался! И говорит, что, дескать, либо ворога вяжи да казни, либо уж задружись с ним. По-асски же следуя, нельзя ворога того на свободу пускать и смуты коварные ему позволять, а взнуздать его крепко, и так своею дланью и вести, и править, и тогда-то удружит он пуще. А так, говорит, все втуне пропадет. И предрек ей, что не обрести ей Ода. И осердилась на него хозяйка, и очами запылала, а Один-то ас побед тоже рассерчал. И воскликнул: как же мог я вознадеяться, что ты, ванская дева, мне поможешь, если ты во всем двояка? Правая твоя рука у ванов, левая - у асов, правая зовет, левая отзывает, правая соединяет, левая - разрывает! Ты приходишь и убегаешь, приманиваешь и отвращаешь, и все сие разнословье - в твоей руне, ни средины, ни устоя не принявшей. И с речью этой выметнул он за дверь.
Тут Сага помолчала, глаза округливши, будто в несказанном удивленьи и горести. И после прибавила:
- А за травами-то она меня все равно послала… Неужто, думает, вернется?..
- Навряд ли, - сказала Гевьон, и пересыпала оборыши в корытце, а чистую ягоду в коробец.
- А как же быть-то теперь? - жалобно спросила Сага. - И, матушка, в чем же истина о хотенье? И прав-то из них кто же?
Сказала тогда Гевьон асинья:
- Твое хотенье, Сага, из корысти, ванское же Хотенье - без цели и выгоды, как хочет ветер дуть, вода - течь, огонь - гореть, земля - покоиться и родить. Овладев Хотеньем таким, не корыстного чего, для себя лишь, будешь хотеть, а познаешь, чего цельность мировая через тебя захотела.
Разнялись глаза у Саги во всю ширь.
- Как же это узнать? - вопросила она.
- Ваны и асы узнают это разными путями, и пути их тяжки. Тебе же, Сага, следует угомонить ум свой, очистив его от грёзы пустой, каковую принимаешь ты за хотенье, да заняться делом - тем, что тебе дадено.
Тут указала Гевьон асинья на коробец с сушеной ягодой, что перед Сагой стоял досель непочатым. Сага, навострившись было услыхать некое, что потом по дворам чужим перевирать можно, разобиженно надулась и взялась за разбиранье.
- Ванское Хотенье, - прибавила Гевьон, подмигнув мне лукаво, - весьма легко спутать с прихотью своевольной, особенно же тому, кто измысливать любит всякое, чему помину нет. Ум у того себялюбив и пустословен, и потому взнуздать его надобно покрепче. Уздой же ему труды и уроки суровые послужат. Не забывай, что ваны не попусту мечутся, а трудолюбивы весьма, и правят уделом своим, словно лодьей морскою, весьма удачливо. При уме, трудами взнузданном, а не блудящем в грёзе, выйдет чистым Хотенье, и укажет путь. А посему не потакай хотенью мелочному, и себе и своему не потакай.
Так сказала Гевьон, и о мудром делании дел малых к сему присовокупила, делании, целительном для нас, сирых и восторженных, к труднейшей учености гордынею ведомых и тщащихся постичь непостижимое. И все ж то непостижное, к чему направлялся я чрез словеса многоученые, открывается всякому, но бессловесно, коли смиренен он и славы пустой себе не ищет, а себя у себя отбирает и от своего отказывается. И если б тогда уже знал я слова Локи крамольника, что выше сего приписаны, но позже сего услышаны, было б несказанное удивленье в душе моей, как и сейчас оно трепещет, от сходства слов столь несходных асов. Тем же часом беседованье наше прервано было прибытием Тьяльви, посланным от Тора громовержца из Бильскирнира с просьбою.
- Сил не стало в доме жить, матушка, пособи! - вскричал Тьяльви, едва вошед. - Две бабы грызутся без передыху, а Тор, по слабости своей, не может их унять. Как пиво варить пора приспичила - такие вздоры да перекоры пошли, чуть беги! Эта по-своему, а та - по-своему варит, да у Сив-то известно какое пиво сладкое, а у этой что? А только ей горло-то заткни! - как обрюхатела, такую силу взяла - я, говорит, сильнейшего из силачей принесу, так мне не перечь! Пиво почитай все от их раздоров скисло. С осени, вишь, бранятся, кто будет холсты белить, будто по грязи белить собрались, а до летних лугов, поди, не доживем, с такими распрями! И нет чтоб ткать холсты-то эти - нет, они горшки колотят, да друг другу об голову норовят. Таков Бильскирнир был изобилен да зажиточен, а нынче ни пива, ни холстов, ни горшков! А у Тора и без них в голове хвори, от точила ётунского растреклятого, то и дело ревет медведем, бешенствует, на всякого-якого с рыком набрасывается, да только не страшны нынче никому ревы да рыки его - вот что хуже всего, вот в чем самая загвоздка! И оттого вдруг сникнет и обезжизнеет, и так сидит, и ни Пояса силы, ни рукавиц не касается - боится, вдруг как тож обессилели? Вот в чем страх-то! Так что приходи, матушка, излечи его понове, да погорше зелье извари, да помощней песню избери, а не то сгибнет Бильскирнир, в злобной бабской сваре навек утопнет!
Повелела Гевьон принести для Тьяльви громадный рог пива, он же, испив, расхвалил неумеренно. Тогда она, засмеявшись, еще один рог ему поднесла. Когда ж раздраженье его унялось и пивом поутишилось, сказала ему асинья:
- Песни мои да снадобья для точила были, да точила-то уж нет, не в нем и причину ищи. Разуверился Тор в своей силе, а все от того, что верил прежде чрезмерно и границ силе не знал, а узнав, обратил свою мощь на себя же.
- Вот они, утгардские спорованья-то где откликнулись! - воскликнул Тьяльви с горестью. - А все конунг треклятый, чтоб ему в плаще своем заплутать, да и удавиться! Что ж делать-то теперь, матушка?
Но не сразу ответила ему Гевьон, а долго-долго молчала она, задумавшись. Отставив коробец с брусникой, глядела она в огонь, иль мимо огня, и спокойно было лицо ее, и неподвижна коса на плече. Взглядом одним, лишенным красы суетной, исцеляла она любую скорбь и хворь, и знала о преходящести болей родовых и болей предсмертных, кои страшнее всех прочих пришедшему в мир. И вот что сказала она Тьяльви:
- Новая сила прибудет к Тору, если отдаст себя прежняя и свою смерть примет. Трудно человеку ли, ётуну ли, асу ли согласиться на Рагнарёк, но Рагнарёк не спросит, когда ему приступить, и сопротивленье ему несет смерть, и непротивленье несет смерть, но после первой нет возрождения.
Так сказала Гевьон, и велела она Тьяльви затвердить эти слова наизусть и принести их Тору без изъяну, и Тьяльви трижды и четырежды их повторил. Правда же сих слов много позже открылась. Ярнсаксу же велела Гевьон от Сив златовласой отделить и к ней в Бьеркбир прислать - пусть одумается. Так и сделалось, и положенное время спустя принесла ётунша богатыря Магни, после чего и возвратилась в Бильскирнир. И так была рада она пригожему и скоророслому своему отпрыску, что уступила Сив первенство в белении холстов и варке пива, Сив же широкодушно оставила ей часть холстов самой выбелить. Правда, ненадолго достало их благоволия, но о том поведаю я в свой черед.
И сказал еще Тьяльви, угощаясь у Гевьон пивом, о возвращении Ода - сие известие получил он от Улля, которого встретил по дороге в Бьеркбир. Улль же возвращался в тот раз из Валгаллы, где Один пировал с эйнхериями, покинув Фолькванг.
- Как, неужто дождались? - всплеснув руками, вскрикнула Сага. - Ах, матушка Гевьон, ну как теперь в науку ванскую не поверить, да хоть врагом, во Фрейю вселившимся, прикинься она, хоть огнёвым Хотеньем! Везти ли травы-то теперь? - чай, Оду они не пригодятся?.. Ах, что же будет-то? Небось, Фрейя асинья рада-пресчастлива, а каков хоть Од-то из себя? Красавец, должно быть, расписной, кудерья льняные, а очи синие, бархатные, словно небеса сияющие!
И завела Сага при словах сих глаза кверху, и замерла от грёзы сладкой, девичьей, а Тьяльви только фыркнул от сего - чувствительность черезмерная, что у девиц случается, ему уж опостылела, оттого что сестра его Рёсква с неумеренною страстью пыталась к Сьёвн нашей его вниманье склонить, а Сьёвн все вздохами ди хихиканьем его пленяла. Мне, однако ж, по моим годам, уместней походя заметить, сколь сходно у всяких родов и племен поведенье девиц полюбчивых да парней несемейных.
- Да его никто и не видал еще, Ода-то! - сказал Тьяльви.
- Как не видал?! - изумилась Сага.
- А так. Один отец асов из Фолькванга за порог - а Од на порог, и на пир валгалльский не припожаловал! Отдыхает, мол, с дороги, а Фрейя асинья при нем. Так-то вот Улль мне повествовал, а больше мне об этом ничего не известно.
При сих словах Сага, руками взметнув да очами моргнув, засуетилась, засобиралась домой, и следующим днем поутру отбыла, за нею и Тьяльви со сказом порученным. Проводив же их, любовался я белоствольем березовым, что окружило Бьеркбир, и небесами над ним синими и пронзительными в бескрайнем упокоении своем. И многое время еще оставался я у мудрой Гевьон, несказанным счастьем почитая всякое слово ее, ко мне обращенное, и сверх мер всяких ценя мирное провождение темного времени зимнего у очага в доме ее. И не явилось в те дни знака, ни известия, догадаться по коим можно было бы о грядущих ужасных событиях, что стояли уже при дверях. Впрочем, мысль ленивая и пугливая не любит ни примет, ни признаков, и приходящие знамения норовит по части нечаянностей либо неважных совпадений числить, отчего беды приходят неузнанными и ложно представляются внезапными. Между тем рунная скрепа для того и приставлена миру охраною, чтоб по знакам ее угадывать и угаданное предотвращать. Трудно задание сие, и разгадка бывает смутна, и сбивчиво толкованье, как и вышло с ристаньями утгардскими, но и они разъяснились в свою пору, однако мало пользы принесли.

Сага о ётунах из Хьяутгарда (VI)
Прядь о потере руны
(в планах)

назад в мифологию